Писательские дачи. Рисунки по памяти - Анна Масс

Под парусом

Неожиданно в моей тусклой университетской жизни появилась отдушина: одна из новых приятельниц, Милка Гаврилова, увидела в вестибюле объявление о начале занятий в парусной секции и предложила записаться. Занятия проводились по воскресеньям в одной из аудиторий. Вел их инструктор-яхтсмен, крепыш и весельчак Шура Чумаков. На первом же занятии он пообещал, что мы будем ездить на станцию Хлебниково, где расположена спортивная база, а с весны, если сдадим экзамены, начнем смолить яхты, а потом ходить на них по водохранилищу. Но сначала нужно освоить теорию.

До чего же это была интересная теория! Словно я попала в мир «Детей капитана Гранта» и героев Станюковича. Рангоуты, шкоты, крепеж морских узлов, остойчивость судна, грот-мачта, фок-мачта, кубрик, ют, корма! По такелажу я получила пятерку, по сигнализации — пятерку с плюсом, а Милка — тройку.

Да уж, это не занудный старославянский с его кириллицей-глаголицей, юсом малым, юсом большим и прочими отжившими понятиями, от которых тянет могильным холодом. Это совсем другое дело — поворот оверштаг! Шкоты на левую! «Пират, веселей поворачивай парус, йо-хо-хо, веселись как черт!» Если это всего лишь теория, то какова же будет практика!

В феврале, как и обещал Шура, мы ездили на станцию Хлебниково, и он катал нас на буере по огромному ледяному пространству водохранилища. Маленькая яхта на коньках под мачтой с белым треугольным парусом брала всего одного пассажира и, управляемая нашим инструктором, неслась, набирая скорость, делала резкие повороты, ледяные брызги секли лицо, ветер свистел, парус трещал, уверенные движения рулевого, его обветренное напряженное лицо делали его похожим на Джеклондонского героя Клондайка. «Не боись! — доносилось до меня сквозь ветер. — Крепче держись!»

Сердце замирает, восторг, страх — вот это жизнь!

А потом возвращение на электричке в Москву всей компанией, и Вова Маслов, блондин с голубыми глазами, похожий на Бимбу из «Платы за страх», садится рядом с хорошенькой Милкой, а рядом со мной — умный очкарик, тоже Вова, с факультета журналистики. И Шура Чумаков говорит мне: «У тебя дело пойдет! Другие девчонки, бывает, визжат в первый раз на буере, а ты — молоток!» Но главное, мы — одна компания, говорим о том, как будем весной смолить яхты, а летом на них ходить.

Дома — «крупный разговор» с мамой:

— Меня это не устраивает! Уезжаешь на целый день, черт знает куда! Ни черта не занимаешься! Тебя отчислят! И вообще, что это за компания для тебя?!

— Очень хорошая компания! Ты же их не знаешь, а говоришь…

— Да, говорю! Потому что ты мне ничего не рассказываешь! А я должна всё о тебе знать! Что это за поездки?! Вместо того, чтобы заниматься! Я от всего тебя освободила, чтобы ты только училась! Ты прекрасно знаешь, что кроме как от тебя и от папы мне не откуда ждать радости! А ты никакой радости мне не доставляешь! Имеешь все возможности, и при этом великолепные возможности учиться, а вместо этого бездельничаешь и действуешь мне на нервы!

— Я учусь…

— Вижу, как ты учишься! Живешь на всем готовом, как барыня! Ни черта не делаешь! Мне приходится краснеть за тебя перед знакомыми!

Мама права: живу на всем готовом. Домработница Ксения убирает, стирает, гладит, ходит в магазин, готовит, подает на стол. Домашняя портниха шьет мне наряды. А я живу как барыня, ничего не умею — ни суп сварить, ни картошку поджарить…

— Свою комнату ты превратила в помойку! — кричит мама. — Постель не убрана, стул посреди комнаты! Кладешь вещи, куда попало! Что это такое, я тебя спрашиваю?! — мама в сердцах сбрасывает со стула на пол груду скопившейся одежды. — Ты — девушка! А если ты выйдешь замуж? Хорошо, если вы будете жить у нас, а если ты будешь жить со свекровью?!

Действительно, ужас — жить со свекровью. Единственное утешение — кто же меня такую возьмет замуж?

Когда мамин воспитательный монолог становится слишком громким, на пороге комнаты возникает папа и примиряющей репликой пытается залить пожар. Но это только еще больше воспламеняет маму.

— Уйди!!! — кричит она так, что звенят оконные стекла. — Не вмешивайся! Я ее воспитываю! (с ударением на «я»).

Папа уходит. А мама, выпустив не по цели последний залп, успокаивается.

— Пойми, — говорит она обессилено, — я живу только для тебя! Я хочу тобой гордиться! А как я могу тобой гордиться, если ты меня так огорчаешь. Дай мне честное слово, что постараешься больше меня не огорчать.

Я даю честное слово, что постараюсь.

Но кроме кнута были и пряники: пригласительные билеты в Дом литераторов на капустник «Литературной газеты», в театр «Эрмитаж» на спектакль Аркадия Райкина, на концерт Эдди Рознера. И почему-то эти приглашения обычно совпадали с моими воскресными занятиями в парусной секции.

— Не хочешь — не ходи! — пожимала плечами мама. — Пожалуйста! Мое дело предложить! Но имей в виду, что эта твоя, как ее, секция — от тебя никуда не уйдет, подумаешь, один раз пропустишь, а ЭТО (она возводила глаза к потолку) ты больше не увидишь. Другие много дали бы, чтобы быть на твоем месте.

В самом деле: когда еще я увижу, например, живого Вертинского?

И я пропускала занятие. Надевала черное бархатное платье с круглым белым воротником, сшитое по маминому вкусу домашней портнихой, мама критически меня осматривала, что-то поправляла, и мы выезжали «в свет».

«И чужая светится звезда!..»

Песни Вертинского я знала со времен пионерского лагеря, потому что у Ани Горюновой, вернее у ее папы, дома были патефонные пластинки с песнями Вертинского. Но слушала я их не с пластинок (папа не разрешал), а в исполнении самой Ани Горюновой. Она пела про остров, где растет голубой тюльпан, про ангела, который спрыгнул с потухшей елки, про бананово-лимонный Сингапур. Песни в Анином исполнении мне очень нравились, хотя в них было много непонятного, и смешили все эти «пальцы пахнут ладаном», «лиловый негр», «Божий рай». Какой там еще «Божий рай»! Но интимная, доверчиво открытая печаль, непонятная еще тоска одиночества задевали за живое, и мы, пионерки старшего отряда, возвратившись с линейки после спуска флага в свою палату, пели: «Что за ветер в степи молдаванской, как поет под ногами земля!..» Хотели даже спеть эту песню хором на вечере самодеятельности, а что, почти маршевая, строевая, особенно припев. Но Ольга Николаевна, воспитательница, сказала, что слова не годятся: «распятый Христос», «гимназистки»… При чем тут гимназистки?

Шофер Анатолий Семенович останавливает машину у высокого здания на Пушкинской площади, мы с мамой и папой поднимаемся в лифте на пятый этаж. У входа в фойе проверяет билеты, а иных с улыбкой пропускает так, невысокая энергичная администраторша Адриенна Сергеевна Шеер. Моего отца и нас с мамой она тоже, поздоровавшись и улыбнувшись, пропускает так.