Танковые рейды - Амазасп Бабаджанян

Взводный Бабаджанян вскоре после выпуска из ЗПШ

Трудности, конечно, не заставили себя ждать. Как всегда, молодого командира проверяли каверзными вопросиками. Подкидывали эти вопросы обычно «старички» — красноармейцы, прослужившие уже почти весь свой срок. Особенно отличался этим некий Маньков. Признаюсь — допекал он меня крепко. А что поделаешь: отвечать-то надо. Не ответишь — неучем ведь прослывешь.

И вот однажды иду я мимо ротной канцелярии, дверь приоткрыта, слышится голос нашего старшины:

— Товарищ Маньков!.. Ну-ка станьте как положено перед командиром. То-то. И слухайте меня. Это что за шутки выдумали вытворять на занятиях у взводного? Думаете, молодой — вам над ним поиздеваться можно? Так знайте: раскусил я вас, невелика загадка — Маньков. Ишь, какой герой! А ну, может, мне какой каверзный вопросец припасли: по материальной части или там по уставам? А может, по политике? По политике ты не решаешься взводного задирать — посильнее тебя будет. Что касается матчасти, так, думаешь, если второй год служишь, больше взводного знаешь? Он школу командирскую окончил. А ты профессор? Отвечай!

— Да я… — пытался оправдываться Маньков, — я, товарищ старшина, я же…

— Что языком кренделя выделываешь — нечего ответить, да? То-то. А хоть бы чего и не знал взводный, так тогда помочь ему надо. Свой же брат, такой же, как ты, хлебороб бывший. А ты его шпынять, ровно он тебе «ваше благородие» какое. Ясно, боец Маньков?

— Ясно, товарищ старшина!

Да, именно в этом заключалась та главная разница, что отличала взаимоотношения между бойцами и командирами Красной Армии от взаимоотношений солдат и офицеров старой русской армии, капиталистических армий. Разница качественная, кроющаяся в иной социальной сущности, определяющая и новое существо дисциплины армии социалистического государства.

В приказе начальника Закавказской пехотной школы, который я довольно подробно, но все-таки лишь частично процитировал выше, содержался еще один призыв к нам, выпускникам, молодым командирам: «Будьте хорошими массовиками…».

Пусть своеобразность лексики тех лет не отвлечет читателя от огромного смысла, который вкладывался тогда в это слово: массовик — организатор массы, плоть от плоти ее, человек из народа и потому теснейшим образом связанный с народом.

…Вижу себя новоиспеченным взводным — командиром пехотного взвода 4-го Кавказского стрелкового полка.

Не просто начинать новую жизнь. Еще вчера курсант, и хоть трудно овладевать премудростями военного дела, но все-таки отвечаешь лишь за себя одного. И вдруг — «отец-командир»! И вручены тебе жизни и души твоих подчиненных, ты за них в ответе. До сих пор тебя воспитывали, теперь ты сам воспитатель и должен из вот этого рабочего или крестьянского парня сделать воина, доблестного бойца Красной Армии, научить его не только метко стрелять, но и вселить в его душу неистребимую ненависть к классовому врагу и неугасимую веру в дело народа и партии.

Хорошее училище — великая вещь. Но никакая, пусть самая что ни на есть идеальная, школа не в состоянии снабдить молодого офицера всем, что понадобится ему, когда он, переступив ее порог, шагает в жизнь. Всякое случалось с молодыми выпускниками нашей Закавказской пехотной школы в первые годы после выпуска. И в судьбе нашей сыграли огромную роль наши старшие товарищи, бескорыстно помогавшие нам отыскать свое место в строю.

Нелегок путь старшего начальника к сердцу молодого командира. Надо ведь вызвать не просто повиновение своему приказу и распоряжению, а чувство веры, стремление подражать. Скажу больше — любви и привязанности.

Мне повезло, у меня были хорошие учителя на первых порах моей командирской работы. Нашей ротой командовал опытный и умный командир Н. Г. Селихов. Это был человек крутого нрава, строгий, но справедливый. Счастливое это сочетание качеств селиховского характера я немедленно испытал на себе.

Память человеческая обладает, как известно, таким счастливым свойством — о людях дорогих и близких сохраняет лучшее. Вот и всплывает сейчас то, что вспоминалось и в ту далекую ночь, — первые мои занятия с красноармейцами, на которые пришел ротный. От волнения я растерялся, что-то перепутал. Но Селихов сделал вид, что ничего не заметил. Причем получилось это у него настолько правдоподобно, что я уверился — ротный не заметил моей промашки. Успокоенный, я довольно уверенно довел занятие свое до конца.

Селихов, впрочем, не оставил меня в моем приятном заблуждении. Уходя, он сказал:

— Неплохо, вполне даже хорошо.

Я расцвел было, Селихов же, помедлив немного, вдруг добавил:

— Для начала, говорю, неплохо. Допустили грешок. Заметил я и ошибку, и ваше смущение. То, что смутились, — это тоже хорошо. Значит, почувствовали. А раз почувствовали, выходит — переживаете. А если командир не переживает, какой он командир! В нашем деле нельзя без переживаний. Другое дело — чтоб это… про себя. Ты переживай, пусть у тебя на душе кошки скребут и собаки кусаются. А другие чтоб ни-ни, сам переживай. Переживай и исправляй. И дело пойдет.

На всю жизнь я запомнил советы своего ротного командира. Об одном только сожалею — недолго довелось нам служить вместе. Военная судьба разбросала нас в разные стороны.

Но вот сорок лет спустя нашла меня в Министерстве обороны вдова героя Великой Отечественной войны полковника Н. Г. Селихова. Сколько воды утекло, а не забыла меня Людвига Иосифовна. Когда-то дружили семьями. Ротный командир обладал сдержанным и, пожалуй, суровым характером, но это ничуть не мешало ему в неслужебное время, как нынче говорят, крепить «личные контакты» с сослуживцами. Молодым командирам это было и приятно, и полезно. Атмосфера дружеская не только не исключала, не мешала, но, напротив, стимулировала и дисциплину, и любовь к общему делу, и самоотдачу.

Но когда я мысленно произношу свое «спасибо за науку», всегда адресую ее не одному Селихову, а еще П. Я. Яремчуку — помощнику командира роты по политической части. В памяти как-то слились для меня эти два человека — слитны и едины были они и в действительности.

— Послушай, Бабаджанян, — как-то обратился ко мне Яремчук, — что-то ты больно часто твердишь бойцам: смелого, дескать, пуля боится…

— Так это же Суворов! — вскипятился я.

— Суворов, не спорю, — миролюбиво продолжал Яремчук, — только я за то, чтоб ты добавлял все время к слову «смелого» еще и «умелого». Разумеешь? Кстати, это тоже Суворов…

Жизнь вскоре подтвердила мне правоту Яремчука.

На южных границах нашей страны в ту пору было все еще неспокойно: в Средней Азии действовали отдельные отряды басмачей, а в Закавказье — контрреволюционные банды кулаков, князей, беков, ханов…