Рассветный шквал - Владислав Русанов

С грехом пополам я сбил из жердей кривоватый помост — пять локтей в длину, два в ширину. Закрепил его на дереве. Чтобы поднять туда труп, пришлось повозиться преизрядно. Карапуз наотрез отказался помогать мне в этом деле. Ссылаясь на мысль, высказанную еще своим дедом: «От остроухого держись подальше — два века проживешь». Ладно, нам два века все одно не намерено.

Учитель Кофон не рассказывал, да и вряд ли мог в действительности знать, как должен быть отправлен в последний путь воин-сид. С оружием или без, на спине или на боку. А может, сидя? Лет через триста после Войны Обретения, как говорят легенды, в Железных горах обитало племя, устраивающее мертвецов в сидячем положении в узких ямах-колодцах.

Уповая на интуицию, я пристроил Лох Белаха лицом вверх, в руки, скрещенные на груди, вложил меч, оброненный им перед смертью. По краям помоста закрепил крашенные листьями березы полотняные лоскутки — их трепетание какое-то время сможет удержать на почтительном расстоянии и хищных зверей, и любящих полакомиться мертвечиной птиц-падальщиков. Иногда человеческая смекалка способна поспорить с чародейским искусством перворожденных.

А место погребения сида я постарался забыть. Выбросить из памяти.

Жизнь на прииске пошла своим чередом. Хотя какая там жизнь! Одно мучение. Если и раньше зимой старатели не слишком шиковали, несмотря на ценность добываемых ими камешков, то теперь призрак голодной смерти воочию встал над поселком. «Развеселый рудокоп» сгорел со всеми припасами, за исключением малой толики, спасенной из-под развалин. «Бочонок и окорок» обеспечить пищей всех желающих не мог. Цены на муку и топленое масло, вяленую оленину и засоленную в больших дубовых бочках белорыбицу, а главное, на круглые блестящие луковицы, заботливо развешанные гроздьями на чердаке, рванули вверх так стремительно, что Белому пришлось вмешаться, использовав власть головы.

Собственно, многие выжили в весеннюю бескормицу только благодаря Белому. И в первую очередь туповатый Ловор, хозяин «Бочонка и окорока».

Сдуру обрадовавшись спросу на свой не первой свежести харч, он мог вместо прибыли запросто получить красного петуха. Или кайлом по голове на заднем дворе от оголодавшего старателя-неудачника.

Голова приструнил зарвавшегося Ловора, ограничив цены в разумных пределах, назначил самых честных и проверенных парней поддерживать порядок на прииске, не допускать воровства и мордобоя, отгонять особо обнаглевших волков. По его распоряжению дорога всегда находилась под присмотром — мало ли какую беду она еще способна принести к домишкам Красной Лошади.

Кого-то нужда озлобляет, доводя до состояния зверья, а кого и объединяет. Пришлось нам с Карапузом зажить одним хозяйством. Тем более что прибившуюся к моему другу Гелку тоже выгнать на смерть в холмы было нельзя. Девчонка с трудом оправлялась от пережитого ужаса, ходила тенью прежней резвушки-хохотушки. Почти не разговаривала, за что парни, которым только дай повод позубоскалить, стали звать ее моей дочкой. Пусть так. Хоть такая дочка. Приемная. Своей-то мне уж, видно, никогда не завести.

Хорошо ли, плохо ли, а работу в рассечке мне пришлось оставить до лучших времен. С этим справлялся более-менее и Карапуз. Гелка крутилась по хозяйству. Стряпала, прибиралась, топила печь. А мне пришлось заняться поиском пропитания.

Кони, на которых прискакали воины капитана Эвана, не надолго пережили своих хозяев. Кормить их было все равно нечем, а конина ничем не хуже любого другого мяса. На мой вкус, конечно. Но и другие парни не возражали, кроме четырех веселинов, возмутившихся святотатственным поведением толпы настолько, что дерзнули вступить в драку. Дело закончилось победой здравого смысла — два-три потерянных зуба не в счет. На выброшенные хвосты зарезанных лошадей нашлось мало охотников. Вначале не сообразили, а как сообразили, стало поздно. Но я оказался в числе первых. Жизнь научила. Особенно тяжелая зима, проведенная в заброшенной фактории на самой окраине Трегетрена, у подножия Восходных гор, где я скитался первое время после побега из Школы.

Из конского волоса я наплел петелек-удавочек. Охотники-трапперы не только не гнушаются таким способом ловли дичи, но даже предпочитают его всем прочим. Только бы капризная зимняя погода давала возможность почаще обходить установленные силки. Раньше хорьков и куниц.

Поначалу ждало меня серьезное разочарование. Даже руки опустились.

Восточная марка лежит далеко на юге от Облачного кряжа, и зверье у нас тут водится совсем другое. Ни зайцев, главной добычи беглого школяра, сменившего ученую премудрость на уроки одноглазого старого траппера, ни рябчиков, ни куропаток, птиц обычных для долины Ауд Мора, заросшей густыми лесами.

Здесь — север. Совсем иные горы, не такой лес. Другие звери, другая птица.

Совсем уж отчаявшись поймать хоть самого завалящего глухаря, я набрел в лесу на полянку со странными птицами. Рябенькие — черные с белыми и рыжеватыми пятнами, они были слегка крупнее рябчиков, да и куропаток, пожалуй. От тетеревов и глухарей вертишейки отличались тем, что не улетали от человека, не прятались в чаще, а с редкостным слабоумием пытались притвориться частью дерева. Замирали, закрыв глаза. Наверное, думали, коль они не видят вокруг ничего, так и их не видно. Ловить их было одно удовольствие. Берешь палку, на конец ее цепляешь петельку — и готово. Ни одна вертишейка не уйдет. В котле они отличались отменным вкусом, и я боялся лишь одного — как бы, поддавшись искушению, не переловить их всех, лишая самих себя дальнейшего пропитания.

Так мы продержались до Белен-Тейда. Потом еще десяток дней, потом еще. На удивление всей старательской братии.

Потом началась оттепель. Потекли с холмов весело журчащие ручейки. Тут бы жить да радоваться, но… Судьба уготовила новый удар.

Весной стуканцы по обыкновению ложатся в спячку. Странные звери. И то сказать — звери ли? Они не терпят тепла. Прогретый воздух, прорывающийся в шурфы и рассечки от нарочно установленных для проветривания щитов над лядами, им неприятен, вынуждает уйти поглубже, к корням гор. Зной дневной поверхности — смертелен. Поэтому бродят стуканцы только зимой. Пробивают ходы и норки в непрочных наносах. В более крепкой породе предпочитают ползать по старым пещерам, промоинам и скальным трещинам. Чем питаются — один только Сущий, создавший всякую тварь, знает. На людей они не охотятся. Нарочно, по крайней мере. Но столкнувшись в выработке, убивают. Почему? Опять вопрос к Сущему. Мне думается, не терпят людского тепла. А пуще того — жара и света коптилок и ламп, которыми старатели освещают забои, копошась в поисках самоцветов.

Однажды, уже в начале цветня, я возвращался домой с парой вертишеек в сумке, когда навстречу мне кинулась дрожащая от испуга Гелка.

— Молчун, беги скорее! — Губы ее прыгали, мешая связной речи, из глаз потоком текли слезы. — Там что-то внизу… Где дядечка…

Карапуза она называла дядечкой, стесняясь его дурацкой клички.

— Что внизу, что? — спрашивал я на бегу, обронив палку с петлей и судорожно пытаясь отцепить перекинутую через плечо лямку сумки. — Что ты слышала?

— Дядечка вдруг охнул, потом закричал так страшно… А потом что-то стучало… Я хотела слезть посмотреть, да забоялась…

Бедняжка сама не заметила, что за те три десятка шагов, что пробежала рядом со мной, наговорила слов больше, чем обычно за день. Да что там, в тот миг и я этого не замечал. Сумка долго не поддавалась и слетела с плеча на самом пороге.

Ворвавшись в лачугу, я, спотыкаясь, почти ослепший после яркого солнечного света, опрометью бросился к шурфу.

— Эй, Карапуз! Откликнись! — Тишина. Мертвая.

Покричав еще немного для порядка, я стал спускаться, прихватив разожженный от очага пучок лучины. В шурфе стояла темень, как в тролльем желудке. Лестница скрипела под ногами и трепетала, словно живое существо, старающееся вырваться на волю. На самом дне шурфа распахнулись низкие лазы трех моих рассечек. Хотя каких там моих? Я просто выкупил свой участок у общины восемь лет назад, и они уже были прорублены в неплотной глинистой породе. Пришлось только подновить стойки крепи — полгода здесь никто не работал после… А после чего? Что я, собственно, знал о судьбе прежних владельцев участка? Ничего.

Левая и центральная рассечки уводили далеко и упирались в пустую породу, обедненную настолько, что ковыряться там смысла не было. Другое дело правая. Там еще попадались топазы более-менее приличной расцветки и величины, и даже парочка смарагдов — камней большой ценности и не меньшей редкости.

Сунувшись туда, я сразу же учуял резкий, неприятный запах. Запах зверя, но не обычного хищника. Резкий, стойкий, напоминающий вонь вокруг лавки кожевника. Именно так бывалые старатели описывали запах стуканца.

Страх — вот главный враг мой по жизни. Всегда завидовал людям, способным перебороть, перешагнуть свою боязнь, а тем паче всякому, кто страха не ведал. Тому же Сотнику, запросто шагнувшему в одиночку против двух десятков вооруженных до зубов бойцов.