Воскресенье - Лафазановский Эрмис

Эта моя идея сначала была встречена в штыки, но потом Веда и Божо о чем-то посоветовались между собой, и он спросил меня, что мы будем делать, если после того, как мы разобьем стекло, включится тревога. Мое объяснение было простым: когда группа быстрого реагирования приедет на место, мы уже будем далеко. Учитывая, что в магазине ничего не пропадет, охрана сделает вывод, что стекло разбил какой-нибудь хулиган или просто пьяница, и закроет дело.

А если все-таки что-то пойдет не так? Вдруг мы не сумеем разбить стекло, а только активируем сигнализацию. И что тогда? Что мы будем делать?

Мы втроем сошлись во мнении, что попытка разбить стекло — это самое глупое из того, что можно предпринять, поэтому от этой идеи отказались.

Потом мы потихоньку уползли назад в нашу секретную комнату, оставив дверь слегка приоткрытой, чтобы туда мог проникать воздух, но не мог выходить тускло горящий свет.

Веда и Божо сели рядом и начали о чем-то перешептываться. Я ничего не слышал, и это действовало мне на нервы, но не потому, что я не знал, о чем они говорили, а потому, что они вдвоем образовали группу, представляющую собой отдельное от меня сообщество. Я сел рядом с полуоткрытой дверью и, когда наступило глубочайшее молчание, сказал:

— Светает, наверно уже часов пять. В северной части Скопье слышно пение двенадцати муэдзинов! Не знаю, замечали ли вы, но в моменты полной тишины, утром перед рассветом или на рассвете, зависит от времени года, если человек не спит и прислушивается к тишине города, то откуда-то из северной части Скопье слышится пение двенадцати муэдзинов, призывающих мусульман на первую утреннюю молитву. Сейчас они, вероятно, объявляют о последнем дне нашей свободы.

Божо и Веда на время затаили дыхание, чтобы убедиться в правоте моих слов.

Оба подтвердили то, что слышал я.

— Ты прав, слышно пение муэдзинов, но почему ты думаешь, что их двенадцать? Я точно не знаю, но думаю, что в той части города мечетей намного больше, — сказал Божо.

— Неважно, сколько их на самом деле, — заметил я, — важно, что однажды, когда у меня была бессонница, и мне нечего было делать, я насчитал двенадцать голосов муэдзинов, поэтому я их так называю. Главное, что они поют, а значит уже утро и скоро сюда придут люди и нас повяжут.

Веда, как ни в чем не бывало, продолжала рыться в своей сумочке, потом снова закурила сигарету, а Божо придвинулся к ней поближе. И он как будто не слышал моих слов или как будто его не волновали мои опасения. Неужели паника обуяла только меня?

Поскольку я уже смирился с судьбой, я предложил следующее:

— У нас осталось всего несколько часов до того, как люди пойдут на работу, пока сюда не придет кто-то, пока нас не найдут, не вызовут полицию и не посадят в тюрьму! Я думаю, у нас больше нет шансов. Поэтому нам лучше договориться и вместе предстать перед судебными органами с единой версией того, как мы сюда попали и по каким причинам мы застряли в этом магазине. Веда, Божо, скажите же что-нибудь!

Веда выпустила дым мне в лицо, я закашлялся, но понял, что ей совершенно плевать на то, что я говорю, более того, она как будто ждала такого развития событий. Божо привалился спиной к стене и ослабил галстук. Потом поправил очки на носу, и я на мгновение уловил, если, конечно, мне не померещилось в полумраке комнаты, одну из его хитрых ухмылок, не предвещавшую ничего хорошего.

15.

— Сегодня воскресенье! — сказала Веда.

Ухмылка не исчезла с лица Божо, а я, будто не расслышав, попросил Веду повторить.

— Веда, повтори, что ты сказала?

— Сегодня выходной. Вос-кре-сень-е!

— Сегодня воскресенье? Если хорошенько подумать, то именно в субботу около полуночи я ушел от Марты! Ага, сегодня и правда воскресенье! Это значит, что наши шансы на спасение не полностью потеряны! Ура! Слава Тебе, Господи, — закричал я, — за то, что дал нам еще один шанс, хотя он и не выглядит чересчур оптимистично, — сказал я, встав и запрыгав от радости.

— Сядь, Оливер, а то тебя кто-нибудь увидит.

Я сел.

Божо тихим голосом обратился ко мне:

— Оливер, ты религиозный человек?

— Почему ты спрашиваешь?

— Потому что ты только что оказался в парадоксальной ситуации, ты благодаришь Бога за то, что он дал тебе еще один шанс выжить, а ведь ты недавно сказал, что только государство имеет власть над людьми. Ты совершил великий грех, потому что, невзирая на свои убеждения, ты произнес имя Господне всуе. А этого, как говорится в Библии, делать не следует.

— Но я сделал это не всуе, я просто поблагодарил его за то, что он дал нам еще один шанс. Но это не значит, что я религиозен.

— Я знаю одного такого человека, который шутки шутил с именем Бога и в конце концов заболел проказой, — добавила Веда.

— Да ладно вам, — проговорил я, — ведь я это сказал на радостях.

— Так почему же, вместо того, чтобы на радостях поблагодарить свое государство и его мощь, или свое собственное рацио или логос, ты обратился к чему-то абстрактному и религиозному?

Я посмотрел на Божо, потом на Веду, которая делала вид, что ей неинтересно, покуривая сигарету с полуулыбкой на лице, и мне не верилось, что я ввязался в религиозную дискуссию. Но, к счастью, у меня и для нее тоже имелись свои козыри, и это мои устные эссе, в которых рассматривается концепция воскресного дня в контексте религии. Но я не смог сразу пуститься в объяснения, так как Божо углубил нашу дискуссию, причем по моей вине, потому что я решился задать ему такой вопрос:

— А осмелюсь спросить, с каких это пор и с какой радости, Божо, ты получил право судить, всуе употреблено имя Господа, или нет?

— Потому что я из религиозной семьи. Да и самого себя я считаю православным верующим. Это значит, что я не фанатик, но в каком-то смысле сторонник православных канонов. Если хотите узнать и не торопитесь, я могу рассказать вам историю о том, как я стал по-настоящему религиозным человеком, хотя по происхождению всегда был таким.

— Нет! Мы никуда не спешим, — сказала Веда и улыбнулась.

И Божо сказал, что если бы не было так называемого религиозного интермеццо или, лучше сказать, религиозного безвременья, его семья сохранила бы религиозную преемственность, которая была традиционной для нее с незапамятных времен. Чтобы было яснее, он дал дополнительные разъяснения по поводу термина религиозное интермеццо, определив его как время с сорок пятого по девяностый год двадцатого века или, другими словами, как время социализма. По словам его родителей, до религиозного интермеццо люди отмечали и справляли все праздники: и Николин день, и святого Георгия, и Духов день, и Сочельник, а еще и святого Эразма, Ильин день… Прощеное воскресенье, Крещение, Пасху… все. Более того, его дедушка, который был священником, хотел, чтобы сын пошел по его стопам. Но тот захотел стать замочником.

— Кто?

— Что значит кто, — заметил Божо, — я же сказал, мой отец.

— Как это возможно? Хотя, почему бы и нет.

— Во время религиозного интермеццо, такая была тогда мода, мой отец очень полюбил возиться с замками. Научился их чинить. Много он открыл замков и много дверей. Он вскрывал и чинил замки бедным крестьянам; ученикам одиноких женщин; пьяным друзьям; открывал замки, которые никогда не запирались и которые никто никогда не открывал; замки сейфов и замки автомобилей. Открывал замки на школах и детских домах… потому что для слесаря все двери одинаковые. Многие в истории цивилизации были слесарями, вот и он хотел стать одним из них… Отец ругал его: ты из духовной семьи, зачем тебе заниматься мирскими вещами. Но тот все нет и нет… Прилежно и усердно учился, любил слушать чудесный звук запираемого и отпираемого замка. Щелк… щелк. Любил смазывать замки и даже ласкал их. Настоящий слесарь тот, кто в звуке замка слышит нежное женское сердце. Так говорил отец, он хотел стать настоящим слесарем. И поэтому обучался слесарному делу. А потом он устроился на работу в государственную компанию, потому что частных тогда не было. Он много работал, пока не стал известным в городе мастером своего дела, таящим амбициозное желание устроиться слесарем в одно из правительственных учреждений. Но это ему не удалось. Пришла приватизация, и он открыл частную слесарную мастерскую. Но как ни странно, чем больше он работал частным образом, тем день ото дня становились меньше его амбиции, и его мастерская день ото дня становилась все меньше, а атмосфера в ней все удушливей. Кроме того, все больше и больше ставили автоматических и сенсорных дверей, вроде этой. И вот его мастерская начала загибаться, а вместе с ней вся семья. Работы было мало или вообще не было. А дома голодное семейство. — Что нам, ключи от замков грызть? — кричала ему мама. В отчаянии отец взялся открыть кодовый замок для известного богача-бизнесмена, но не сумел. Опозорился. Он решил было ознакомиться с последними новинками слесарного дела в мире, читая заграничные журналы, но из этого тоже ничего не вышло, потому что он не знал английского. Он рассматривал только картинки из журналов, но ничего не понимал.