Еще одна из дома Романовых - Елена Арсеньева

…Наутро Эрик уехал в полк, а через две недели у Лели начались уже знакомые ей приступы тошноты. Спустя девять месяцев она родила дочь Ольгу. Вслед за ней – Марианну.

За три года брака – трое детей. Три ночи зачатия. И бесконечные дни и ночи тошноты, головокружений, отвращения к жизни…

После рождения Марианны Леля поняла, что больше не может так жить. Она была настолько измучена физически, что даже к новорожденной не испытывала никаких чувств. Да и старшие дети постепенно от нее отдалялись, вернее, это она отдалялась, всецело перепоручив их нянькам. Леля была еще слишком молода и неопытна, она еще недостаточно хорошо знала себя и не понимала толком, что принадлежит к числу тех женщин, для которых любовь к детям всегда неразрывно связана с любовью к мужчине. Если эта любовь счастливая, она любит и детей. Если сердце пусто или не находит ответной любви, дети словно перестают существовать для нее. И вызывают только раздражение, как досадная помеха.

Да все теперь вызывало у Лели раздражение, все стало досадной помехой! Вслед за осознанием невозможности такой жизни пришло нежелание так жить, а потом и нежелание жить вообще.

Все надеялись, что это состояние пройдет, вот-вот пройдет, однако оно не проходило. Днем Леля еще как-то держалась, однако ночью сил держать себя в руках не было. Сны ее были наполнены ужасом перед появлением Эрика, и, даже когда он уезжал на маневры в Красное Село, Леля непрестанно боялась его возвращения. Этот страх приобрел характер мании, которая напоминала сумасшествие.

Спустя месяц после рождения младшей дочери у Лели наступил кризис. Однажды, в состоянии жесточайшего нервного потрясения, почти не сознавая, что делает, она тайно выбралась ночью из дому и побрела, сама не ведая куда…

Первым делом, зайдя в ванную комнату, Элла всегда проверяла, надежно ли заперта дверь и занавешены ли окна. Эти глупые девчонки, служанки, обожают неожиданно ворваться – якобы чтобы помочь госпоже. А сами так и шарят глазами! Элла совершенно точно знала, что не переживет, если на нее, обнаженную, упадет чей-то любопытный взгляд. Какой стыд! Какой бешеный стыд! После этого только сразу покончить с собой. Она даже очень открытые платья стыдилась носить. Ни в коем случае не декольте! Только слегка опустить вырез ниже ключиц. И непременно цветок или бант по краю выреза, чтобы на виду осталось как можно меньше голого тела. И вообще – она предпочитала носить платья с высоким воротом, отделанным кружевом. Ей шло необыкновенно… придавало особенную беззащитность ее хрупкой красоте.

Когда наряды полностью устраивали ее, Элла с удовольствием описывала их в письме к дорогой бабушке Виктории, например, вот так:

«Уже начали писать мой портрет, и мне кажется, что он будет очень удачный. Наверное, Вам будет интересно знать, в чем я буду одета на картине: бледно-розовое, вернее, очень бледно-розовое газовое платье, отделанное кружевом, но открытое совсем чуть-чуть, так, чтобы была едва видна шея. Рукава не очень длинные; в одной руке я держу открытый зонтик, а в другой – большую белую соломенную шляпу с цветами, перевязанную розовой лентой. Словно я гуляла в саду и только что вошла!»

Когда Элла узнала, что этот ужасный Вилли (мало того, что мужлан, так еще и самоуверенный мужлан, просто помешанный на самых грязных отношениях мужчины и женщины, не знающий толку в возвышенном, не чувствующий к нему никакой тяги!) больше не намерен просить ее руки и все свои авансы теперь делает Августе Виктории Аустенбургской, она почувствовала истинное облегчение. Отец был на нее обижен и старался не появляться при королевском дворе, Элла тоже отделывалась, как могла, от визитов туда: ездила лишь в тех случаях, когда совсем уж невежливо было отказаться от приглашения (она так часто сказывалась больной, что при дворе всерьез начали обсуждать ее скорую кончину!), и была истинно счастлива, что ей удалось избежать присутствия в театре, когда Вилли – а ведь он был тогда еще принцем! – вполне показал свою деспотическую натуру и жестокость.

Это была какая-то совершенно комическая история!

…Вилли собирался присутствовать на премьере в Берлинской опере и сообщил, что желал бы видеть дам в туалетах декольте. Но распорядители почему-то не довели это до сведения ни дирекции театра, которая могла бы указать сие условие в афише, ни тех, кто уже заказал билеты. Оттого и вышло, что слишком многие дамы прибыли в закрытых платьях: стояли очень холодные дни, а здание оперы славилось своими сквозняками. Вилли был в ярости от такого небрежения к своему желанию и приказал, чтобы все дамы в закрытых платьях немедленно вернулись домой. Некоторые и впрямь срочно поехали переодеваться. Однако некоторые дамы не пожелали покидать театр и кинулись за помощью к капельдинерам, прося дать им ножницы. Кто-то из театральной прислуги догадался спросить за это деньги, так что за вечер многие капельдинеры весьма улучшили свое финансовое положение, столь высок оказался спрос на ножницы! Дамы – или сами, или с помощью мужей и кавалеров, или призвав своих горничных, до той минуты смирно сидевших в гардеробной, охраняя меха своих хозяек, – безжалостно вырезали в платьях декольте. История мигом попала в газеты, да не только в берлинские, но и в заграничные, ну а газетчики ведь склонны к преувеличениям! От Парижа до Лондона и Санкт-Петербурга разлетелась весть, что все коридоры Берлинской оперы были усеяны обрезками дамских туалетов.

Элла редко смеялась от души: она вообще не видела в жизни ничего веселого, одно только печальное, но тут она покатывалась со смеху и в очередной раз радовалась тому, что впредь избавлена от домогательств Вилли. Ее красота останется невинной и девственной!

Элла прекрасно понимала, насколько она очаровательна. Ее сестры все хороши собой, но она – она не просто хороша или красива, она прелестна! В ней странным образом смешались женственность – и что-то юношеское. Иногда она сама себе напоминала переодетого мальчика. Не зря же Себастьян и Виола из «Двенадцатой ночи» были ее любимыми персонажами. Конечно, ей и в голову никогда не пришло бы нарядиться в мужской костюм, это оскорбление для истинной женственности! Но дело было не только в этом… Никто и никогда не узнает, что ее ноги выглядят в мужских штанах колесом! Ну, конечно, не совсем уж колесом, но некая кривизна заметна. Элла, которая была буквально помешана на собственном совершенстве, не могла допустить, чтобы кто-то узнал о самых незначительных ее недостатках. Она мылась только сама (чтобы как следует тереть спину, для Эллы была изготовлена особая щетка на длинной изогнутой ручке), отчасти потому, что не желала, чтобы горничные видели ее ноги. Она не любила верховой езды и даже быстрой ходьбы – из-за того, что страшно боялась упасть, ушибить или даже сломать ногу… ведь тогда придется показать ее врачу!