Три блудных сына - Сергей Марнов

Водянистые глаза старого сенатора глядели в прошлое, и глядели с удовольствием, а что слезились немного, так это от усталости… возраст!

– Из нее и старушка славная получилась, – прервал молчание Катон.

– Как она сейчас?

– Очень хорошо, спасибо! Казнили ее, еще до начала гонений. Пытали, перенесла все до конца и меня поддерживала. Очень по ней скучаю. Ничего, скоро увидимся!

Презид с изумлением уставился на Катона и пробормотал:

– Все-таки вы очень странные, сакрилеги… завидую.

– А чего завидовать, Диокл-Фракиец? Крестись! Ты хороший человек, значит должен быть христианином. Пора тебе, можешь и не успеть.

– Разве хороший человек не может спастись так… без Крещения?

– Не может, и нечего себя обманывать!

Диокл тяжело вздохнул и с тоской проговорил:

– Нельзя мне, пока гонения не кончились. На этом месте я пользу приношу, придется ждать… как это у вас говорят? Божья Воля! Да, заварил кашу паршивец! Племянник мой, тоже Диокл. Пастух был хороший, овец стриг – загляденье, а потом в солдаты пошел и на самый верх залез…

– Постой, постой… так твой племянник – император Диоклетиан?!

– Я и говорю – паршивец! Ты думаешь, я чего сенатор? Это он родню всю наверх тащит, дурак несмышленый. Он ведь совсем неплохой человек был, добрый, честный. Что с собой сделал? Такое творит – и подумать страшно… Мальчишку одного, солдатика, строгал живьем и уксусом поливал, а потом на медленном огне зажарил! Целый город христианский сжег, с детишками малыми, всех! Разве может человек так поменяться?! Я ж его, маленького, на коленках качал!

– Помогли ему, – строго сказал Катон. – Один мой старый знакомый, узнаю его руку. Ладно, поговорили, давай за дело. Строго по закону, не отступая, ну?

– Подожди, куда ты так спешишь? А! Понимаю – Кассия… Потерпи еще немного, ладно? По старому знакомству…

– Ладно, немного потерплю.

– Скажи, а Марк Порций Катон Корнелиан, легат[54] у Констанция Хлора[55], тебе не родственник?

– Сын, – заулыбался Катон, – приемный. Из Сципионов, между прочим.

– А это кто такие?

– О Рим, что с тобой? – вздохнул Катон. – Сенатор, ничего не слышавший о Сципионах!

– Подумаешь! – обиделся Диокл. – Зато я умею такое сукно валять, какое и не снилось твоим Сципионам!

Помолчали.

– Ну, пора? – напомнил о себе Катон. – Не обижайся, мне уже в тягость… тут. А хочешь, сделаем так: я тебя сейчас крещу – на словах, но не до конца; а ты потом, если начнешь неожиданно помирать, платком с моей кровью…

– Сам же сказал: не жульничать! А еще епископ! Нет уж, приму Крещение как положено… а если не успею, начну кричать в Сенате или перед самим Диоклетианом, что я христианин. Может, и убьют. Так ведь считается?

– Так – считается. Ну что? Теперь пора?

– Теперь – пора… эй, секретарь! Иди сюда! Зови всех…

Площадь заполнилась народом; секретарь, солдаты, палач заняли свои места.

– Ты Катон, епископ христиан?[56] – спросил Диокл громко.

– Я!

– Назови пресвитеров, каких знаешь.

– По римским законам доносы запрещены.

– Императоры приказали тебе сдать все священные книги, которые у тебя есть.

– Non facio!

– Императоры приказали тебе принести жертву истинным римским богам.

– Non facio!

– Подумай о себе.

– Делай, что тебе приказано.

– Ты долго жил как сакрилег. Ты показал себя врагом римским богам и священным законам. Августейшие императоры не смогли убедить тебя возвратиться к исполнению римских религиозных обрядов. В предостережение тем, кого ты вовлек в свое преступное сообщество, ты своей кровью заплатишь за нарушение законов. Марка Порция Катона, как римского патриция, подобает казнить мечом.

– Deo gratias!

Катон поклонился президу, поклонился толпе и в полной тишине пошел к палачу. Он знал, что истекают его последние мгновения на земле, что нужно молиться, но как-то не получалось, не приходили единственно точные слова.

– Помоги, Господи, – прошептал епископ, и вдруг, словно яркая вспышка озарила старческую память: вспомнилась самая первая его молитва, та, что полвека назад спасла ему жизнь и душу:

– Верю в Иисуса Христа как в Единственного и Всемогущего Бога! Люблю Его за то, что Он дал мне все самое лучшее, ради чего стоит жить: способность любить Кассию, память о маленькой девочке на берегу чистого моря, способность радоваться при мысли, что на свете живет хороший парень Диокл Фракиец, которого я не убил… Люблю Бога моего Иисуса Христа и точно знаю, почему из всего, что пребывает ныне, любовь – главнейшая!

Царь

Историческая повесть

Царь Иван Грозный всегда привлекал и будет привлекать внимание русских людей: он слишком значимая фигура нашей истории. Каким он был? Что чувствовал? Чем объяснить некоторые его поступки, совершенно непонятные с точки зрения здравого смысла? Почему к концу жизни он вошел в состояние мучительного, надрывного покаяния?

Автор повести «Царь» дает свою версию ответов на эти вопросы и нисколько не настаивает на ее окончательной истинности. В конце концов, вниманию читателя предлагается не научное исследование, а всего лишь литературное произведение.

Глава 1

Февраль 1570 года, Псков

Псковский воевода князь Юрий Токмаков не знал, что предпринять. Слухи о масштабах погрома, учиненного государем в Новгороде, казались преувеличенными, нереальными, но беженцы говорили одно и то же: славный город умылся кровью.

Поражала чудовищная нелепица происходящего. Какое-то изменническое письмо, якобы найденное за иконой в Софийском соборе… Какими же недоумками надо быть, чтобы этакую улику без присмотра оставить?! И зачем вообще было его писать?! Нет, так заговоры не устраивают, их плетут с глазу на глаз и следов не оставляют…

Князь встал на колени перед образом Пречистой и заплакал от бессилия: «Как жить, Заступница? Как сохранить верность свирепому чудовищу, за грехи людские поставленному Господом в московские цари? Скорее бы уж на войну…» Пушки – они простые и честные, а уж в пушкарском деле князь Юрий был настоящий художник![57]

В низкую дверцу просунулась бородатая голова подьячего[58].

– Он пришел, воевода!

– Зови.

Странное существо переступило порог воеводских покоев. Лохматое, до глаз заросшее спутанными, похожими на войлок волосами, оно прикрывало наготу лишь обрывками овчины, когда-то бывшей тулупом. От босых заиндевевших ног шел пар.

– Жарко у тебя, князь, – неодобрительно заметил вошедший, – и дух тяжелый. Нешто в баню не ходишь? Негоже Рюриковичу[59] так себя запускать!

– Вот придет царь наш – всем баню устроит, как новгородцам, – горько пошутил воевода. – Что делать-то, Микула[60]? По лесам разбегаться? Выловят: с государем полторы тысячи опричников[61], каждый с боевыми холопами… сила!

– Нельзя православным людям от православного царя бегать, – твердо сказал Микула. – Он только того и ждет!

– Царь?

– Нет, – Микула неопределенно махнул рукой, – не царь. Тот, кто нашего Иванушку мучает. Встретим государя как положено – хлебом-солью. Ты, князь, впереди, а словене[62] около своих домов, на коленях. Отведет беду Господь!

– Хлеб! – вздохнул воевода. – Выбрал же время Иван играть в свои кровавые игрушки! Голод лютый на Руси стоит, уж и человечину стали в бочках засаливать. А я навстречу опричной сволочи сотни подвод с продовольствием выслал… как до осени доживем?!

– Что-то часто плакать ты стал, воевода, словно баба. Пора тебе на войну, пора!

– А скоро? – робко спросил Юрий Токмаков.

– Годик еще нас потерпи и отправляйся… чего спросить хочешь? Спрашивай, отвечу.

– Микула, а почему ты со мной всегда просто разговариваешь? Никаких «Юрашка, Юрашка!», «На мори акияни, на острове Буяни…», ну, как со всеми?

Микула весело расхохотался; глаза его засверкали озорством.

– Вон ты о чем! Так человек ты простой и правильный, с тобой и надо по-простому. Чего тебя смешить-то?

– А других смешишь?

– Кого смешу, а кого и пугаю, это уж как Господь положит. Я ведь не человек, а притча, которую Он рассказывает; своей воли не имею.

– А как ты понял, что на юродство благословлен?

– Этого не открою. Не велено.

Конные опричники черной змеей вползали в город. Царь на прекрасном тонконогом аргамаке ехал в середине колоны. Нет, покушений на него не было, но… на всякий случай. Боевые холопы расставляли пушки на окраине. Государь объявил, что казней во Пскове не будет, но… на всякий случай. В Тверь вон тоже входили под колокольный звон, и жители хлебом-солью встречали, а царь приказал – и разграбили Тверь! Весело с ним, с царем…

Около Троицкого собора стоял воевода с подносом, а вокруг дьяки[63] псковские, все на коленях.