Мой папа-сапожник и дон Корлеоне - Ануш Варданян

Мы ехали и ехали. Через кукурузные поля и лоскутные долины, мимо абрикосовых садов и загадочных виноградников. Меня баюкал неровный ход машины, но, когда я вот-вот готов был заснуть, оказывалось, что мы уже приехали по назначению. Ровные шеренги табачных кустов. Почти симметрично листья стрелами выскакивают из плотного круглого стебля. Пирамидка белых цветов, венчающая куст, как маковка шлема воина, знак отличия, знак принадлежности к единой армии. И так десятки и десятки, сотни и сотни метров! Километры – ряд за рядом, плечо к плечу. Словно табачный лист еще там, на земле, предчувствует равенство в сигаретной пачке.

Листья рвали в большие корзины, и от хмурого табачного сока темнели ладони. В тени сидели женщины, которым мы сгружали набранное, а они ловко нанизывали лист за листом на проволоку черными огрубелыми пальцами, а затем натягивали ее струна за струной под деревянными навесами. Табачный лист должен высушиться, но не сгореть на солнце. Табачный лист должен висеть часто, чтобы чувствовать соседа, но не слишком плотно, чтобы не смешаться в общую массу. Табачный лист – штучный товар, хоть и листок похож на листок. Километры натянутых струн. Вот полощутся на жарком сухом ветерке ряды бледно-зеленых, только собранных листов. А вот другой навес, и здесь листья уже побурели, поменяли форму жизни и настроение. В этой безупречной стройности я отчетливо слышал кастрюльное звяканье тарелок и медный привкус духовых. Неведомые музыкальные темы отдавали плацем и военными маршами. Ряды, шеренги, перевязи и подвязки табака – тянутся ряды. И лист усох, уменьшился, стал почти готовым к преображению. Трансформация почти завершена – табак стал совсем светлым, охристым, готовым к следующим метаморфозам. Теперь его упакуют в тюки и – на фабрику, в сигареты, в расход. Плантация, со своим законом полного равенства, как прообраз будущей пачки, миллионов пачек по всему миру, стала последним аргументом в пользу моего выбора – я не курил и собирался не курить впредь.

На поле нас должны были распределить по территории плантации и прикреплять к разного рода работам. Можно было погорбатиться на сборе, можно было заняться сортировкой. Но, помаячив немного перед учителем труда, сопровождавшим нас, мы разбрелись по интересам. Стало жарко, и я предпочел пойти под навес к женщинам, говорливым, шумным, всегда готовым рассмеяться над нехитрой шуткой. Мы болтали о том о сем. Меня спрашивали о сестрах и бабушке, о маме и болит ли у деда нога. Я отвечал. Об отце не спрашивали, боялись, наверное, задеть за живое. Я не понимал этого и рассказывал о нем с удовольствием. Женщины переглядывались и сочувствовали.

Нанизывать на струны сочные листья табака было сложно. Струны часто протыкали пальцы, а мясистый стебель не всегда поддавался с первого раза. Но наши женщины давно уже приобрели опыт и механическую сноровку, порхание черных от табачного сока, огрубевших рук воздействовало гипнотически. Я сам стал поддаваться нескончаемому живому порядку этой работы. Мой голос и рассказ об отце отделились от меня самого, и я готов был поведать все семейные тайны, рассказать о том, чего не было, но что могло произойти. А потом бы я почувствовал, что и этого мало, и перешел бы от семейных секретов к загадочным страницам нашего древнего рода. Но тут дергает меня Ваник, кивает головой и подмигивает, будто у него нервный тик. Мол, пошли-ка, отойдем. И тут я снова спрашиваю, есть ли на свете передышка от глупости или нету? Где пресловутое перемирие между человеческой глупостью и самонадеянностью воображения? Хочу его! Требую. А иначе призову к ответу тех великовозрастных дураков, что расположили табачную плантацию в непосредственной близости к складу ядохимикатов и удобрений. Я – вежливый, воспитанный мальчик, извинился перед женщинами и пошел с Ваником.

– Что такое?

Тот расплылся в улыбке и повел меня за дощатый домик для хранения инвентаря. Там Ваник, он же Веник, он же Эник-Беник и, как апофеоз детской стихотворной мысли, Ебеник, протянул мне, своему лучшему другу, пропотевшую в ладошке самокрутку. Я покачал головой. Курить я не хотел. Как я уже говорил, не нравилось мне это занятие.

– Сам понимаешь, задаром здесь все. Покурим.

Энтузиазм Ваника искрился подлинным вдохновением. А мне стало стыдно, я очень хотел отказаться. Память воскресила мерзковатый привкус тлеющего во рту кизяка, которым, как мне казалось, пахнет цигарка. Еще гаже стало, когда к нам стали подтягиваться товарищи. На дармовщинку приобщиться к взрослой жизни хотелось многим. И как тут откажешься? Невозможно. Чтобы не прослыть трусом или, чего доброго, «девчонкой». Не объяснять же им, что моя пробуждающаяся мужественность не нуждается в подобного рода стимуляциях. Ну может же человеку не нравиться вкус сигареты?! Но отступных ходов почти не оставалось. Я с тоской наблюдал, как вокруг нас с Ваником сжимается кольцо одноклассников. Ваник закурил первым, сигаретку пустили по кругу.

– А тут склад есть, слыхали? – спросил один из моих бесшабашных приятелей и похлопал по дощатой стене хибарки.

– Какой? – уныло отозвался я. Через одного очередь затянуться сигаретой доберется до меня, и придется сделать это под бдительными взглядами остальных. И если я смухлюю, вдохну отвратительный дым и просто подержу его во рту, а потом выпихну его из себя, зоркие эксперты немедленно заметят это. Только затяжка, пропущенная через верхние дыхательные пути, смешанная и утяжеленная углекислым газом, который вырабатывает обычное человеческое дыхание, дает ровный, синеватый поток из легких. А в остальных случаях дым, как случайное слово, выскакивает изо рта бесформенным облаком. И товарищи немедленно закричат:

– Не взатяжку, не взатяжку!

Я смотрел, как изо рта круглолицего мальчишки, сына нашей фельдшерицы, выплывает сизый дракон и, задохнувшись свежим воздухом и благолепием белого дня, распадается на составные части.

– Химикаты какие-то, – ответили мне друзья.

В этот момент сигарета оказалась у меня, но разве это было главным?

– Да?! Какие?

Я автоматически поднес сигарету к губам и замер, совершенно искренне поразившись сообщению:

– Селитра.

– Да ну?

Мой неподдельный интерес к взрывчатым веществам отсрочивал ненавистное курение.

– Честно. Удобрения. Говорят, что здесь временно разместили, а потом построят большой склад из жести.

– Пошли!

Я поднес к губам сигарету, сделав вид, что затягиваюсь.

– Пошли. Кто не пойдет, тот трус.

– Куда? – немного растерялись мои друзья.

Я с облегчением бросил самокрутку на сухую траву прямо под стеной сарая и поспешно придавил башмаком.

– Эксперимент ставить будем.

Ультимативность моего поведения совершенно заворожила друзей, и они не успели проследить за цветом и траекторией дыма из моих губ.

– Да куда идти-то? Все здесь.

Ваник похлопал по дощатой стене домика.

Все вместе мы обошли постройку, подергали замок, а потом, не найдя изъянов в его конструкции, полезли в узкое оконце, расположенное высоко, под самой крышей. Мы подставляли спины и, оттолкнувшись один от другого, ныряли вглубь душного помещения.

Ваник должен был спрыгнуть последним, а еще двое мальчишек оставались снаружи, в качестве караульных. Наши глаза уже совсем привыкли к темноте, а Ваника все не было. Кто-то шикнул в щель между досками:

– Ваник, ты где?

Но снаружи раздавалась возня и топотание. Я уже приметил в глубине плотно уложенные бумажные мешки и какие-то канистры. Товарищи растерянно озирались по сторонам. Совершив не один, а целых два антиобщественных поступка: покурив и нелегально проникнув на склад, – мальчишки выполнили свою подростковую программу непослушания на сегодня. Теперь они совершенно потерялись. Их, похоже, ничего здесь не заинтересовало, хотелось поскорее выбраться. Конечно, гораздо безопасней издеваться над туповатым, нервным трудовиком или, зацепив разогнутой скрепкой подол девчоночьей юбки, подглядеть, какого цвета у нее трусы.

– Ваник, придурок. Ты где? Здесь такое!

Когда мои руки уже схватили какой-то брикет с латинскими нечитаемыми буквами на плотном скользком пластике упаковки, воротца со скрипом отвалились, и на пороге возникли несколько взрослых и наши незадачливые караульщики. На их плечах лежали тяжелые ладони крестьянок, а Ваника держал за ухо учитель труда. Да вывернул ухо так, что мой друг был вынужден униженно извиваться.

– А ну вон отсюда! Как только попали сюда?! Замок же висит! – гаркнул трудовик.

По склону холма к сараю уже ковылял старик-сторож с допотопной берданкой. Бежал, прихрамывая, так как не успел толком обуться. Ружье держал прикладом к бедру, кажется, что вот-вот начнет палить, по-ковбойски, от ноги. Хрипел на ходу, но не мог вымолвить ни одного толкового слова. Только:

– Я… Где… Мать… Хрен… Отец…

Заметив в моих руках упаковку опасного химиката, трудовик закричал громко, но нестрашно: