Лето летающих - Николай Москвин

Я небрежно (чтоб показать: "А я вот не боюсь!") смахиваю дробь в подставленную ладонь.

Но тут она взрывается.

Во всяком случае, так кажется. Раздается грохот, и первое, что я вижу, - опрокидываются наши чашки и синие зайцы.

Вскрик мамы, стук отброшенных стульев и ощущение: что-то новое, чужое тут, рядом...

Я вскакиваю, отбегаю. И сразу все ясно: это упал чей-то оборвавшийся змей. Прошлым летом у нас это тоже было, но змей тогда упал в сад на яблоню. И маленький, до колена.

А этот...

А этот!.. Я взвизгиваю, хватаю змея двумя руками - иначе не унести и, опрокидывая еще не опрокинутые на столе чашки и стаканы (перепуганная мама пытается удержать их), тащу его к забору. Но не утерпеть, кричу еще с полпути:

- Костька! Смотри! Костька! Костька-а!..

- Чего?

Волшебным образом он уже на заборе.

- Ты видишь?

- Вижу.

Как не видеть! Это же полосатый! Это новый куроедовский змей, который мы видели тогда на площади. Гигант, мне по плечо... Но даже не это, не это, а то, что он братьев-разбойниковский! Теперь они у нас попляшут!!

Константин спрыгивает с забора к нам в сад - ссора забыта, - хватает нитку от полосатого, вмиг привычно раскручивает ее, и на лице его не то испуг, не то восторг.

- Восьмерик! - кричит он.

Восьмерик! Легендарный! Только во сне! Десятерик, на котором, по слухам, летает "солдатский" змей, конечно, еще более непостижим, но и этот тоже. В прошлом году мы его издали видели в шорной лавке. Но даже и не приценивались и не просили показать - это такая вещь!..

А тут вот живой, даровой, трофейный!..

Не сговариваясь, по инстинкту змеевиков, мы проворно в четыре руки начинаем "саженками" собирать нитку. Я тяну, а Костька кладет ее на землю - круг за кругом, круг за кругом...

Мы молча, только тяжело сопя, работаем. Нитке просто нет конца, она легла через двор Цветочка и, наверно, дальше и дальше - через другие дворы до Хлебной площади... Протянулась чуть не через полгорода. Неужели у куроедовских ребят нитка оборвалась близко от рук? Какой ужас! Ужас, если бы у нас с Костей так оборвалась, а вот у братьев-разбойников - это замечательно. Лучше не надо...

Костя вдруг спохватывается:

- Сейчас прибегут.

Как это я забыл! Я бросаю нитку - Костька тут и один справится - и хватаю змея, чтобы поскорее его спрятать. Но он же привязан. Нечего и думать разорвать восьмерик - и на четверике-то руки порежешь. Ножик, ножницы - за ними надо бежать. Но мир устроен разумно: во дворе, в саду всегда где-то поблизости есть осколки стекла. Я нагибаюсь, хватаю осколок и долго пилю восьмерик. Ну и ниточка - железная! Как же должен был тянуть змей, чтобы эта проволока оборвалась!

Полосатый красавец спрятан под террасу, вся нитка собрана, лежит в кругах (сматывать на моток будем потом), я даже успеваю представить, как конец восьмерика долго переползал с крыши на крышу, со двора на двор...

Тут раздается стук в калитку. Нет, глухо. Не к нам, во дворе Цветочка. Они думают, что змей упал туда. Это верно, при обрыве не в одну калитку постучать приходится...

Пригнувшись, мы бежим к забору, граничащему с Бурыгиными. Я выхватываю тот уже увядший, потемневший лопух, скрученный в жгут, которым в день ссоры с Костькой я законопатил щель в заборе.

И мы видим в щель: по двору Бурыгина на стук в калитку бежит, сверкая босыми пятками, толстая кухарка Анисья, а затем на черное крыльцо выходит и сама Светлозарова-Лучезарова...

Куроедовские вваливаются целой ватагой - и Вань-петь-гриш, и Афонька, и Борька. Мы слышим, как Анисья сердито отвечает, что "тут ничего не обрывалось и ничего не падало!" Ребята, не слушая или не веря, хотят обойти кухарку, чтобы самим осмотреть двор, но Анисья, разведя толстые руки, загораживает им дорогу, а мадам Бурыгина, сверкая запавшими глазами, театрально показывает им на калитку:

- Пошли вон, скверные мальчишки! Разве можно входить в чужой двор без позволения?

Сзади нее и прячась за ее юбку, вдруг показывается толстоморденький, розовый Цветочек. Он повторяет вслед за матерью:

- Пошли вон, скверные мальчишки!

Ватага уходит, грозя не Анисье, не Бурыгиной, а, как ни удивительно, ни в чем не повинному Аленьке:

- Попадись теперь!

Цветочек вздрагивает, пугливо оглядывается, и я понимаю, о чем он думает: выйдешь без мамы за ворота - и "попадешься". Я смотрю с упреком на Костьку, будто говоря: "И ты мог с таким теленком водиться!" Но он этого не видит, не до этого. Сейчас ватага ворвется к нам, и мы должны тоже, как Анисья, отвечать: "Ничего тут не обрывалось и ничего тут не падало!"

19. НАКОНЕЦ-ТО!

Стук в калитку раздается громовой, нетерпеливый: если не у Бурыгиных, так, значит, здесь змей...

Мы бежим к калитке, и Костька вдруг выпаливает:

- Скажем, что у нас.

Я даже останавливаюсь, хватаю его за руку:

- Как у нас?! Зачем же я змея под веранду? Зачем мы нитки?.. Они же... у нас же... слямзили, а мы...

Константин не отвечает, мы снова бежим, и я вдруг все понимаю.

- Чтоб посмеяться?! Да?! - кричу я ему на ходу. - Скажем: "Не плачьте, орлы", - а полосатого им не отдадим. Да? Пусть теперь попляшут! Да?..

- Нет, отдадим.

Я ускоряю бег - и первый у калитки. Бросаюсь на щеколду, повисаю на ней и выкрикиваю:

- Нет, не отдадим!

- А наш желтый? А Стаканчик? - Костька, тяжело дыша, набычившись, старается оторвать мои руки от щеколды. - А нож?..

Да, нож, это верно. Как ни вертись, Константину за него попадет. Но неужели так все и отдать? И восьмерик?..

Наверно, до куроедовских доходят наши голоса. Они грохают в калитку всеми десятью кулаками и на все голоса вопят:

- Давай открывай!

- Открывай!

- Давай!

Я и забыл, что у нас на калитке цепочка. (В тот год в Т-е это было новостью, и отец завел две цепочки: на калитке и на парадной двери.) А Константин помнил это. Он накидывает цепочку и поднимает щеколду. Калитка открывается на ширину ладони, но и через эту щель врывается гул голосов, а впереди мы видим разгоряченное и какое-то перекошенное - наверное, от нетерпения - белобрысое лицо Гришки, старшего из Куроедовых.

- Скорей открывай! - командует он и калиткой потрясает цепочку.

Крики, раздающиеся за ним, поддерживают его. Вперед проскальзывает длиннорукий Афонька Дедюлин, который проворно, молча, как-то по-воровски, сует локоть в щель калитки и, тут же ловко вывернув руку, пытается открыть цепочку. Костька резко ударяет его по пальцам:

- Назад!

И когда рука скрывается и на месте Афоньки опять появляется Гришка, Константин исподлобья, спокойно, однако не скрывая торжества, говорит ему:

- Не плачьте, орлы! Змей у нас. Принесите наше - и тогда отдадим.

- Чего "наше"?

- Какое "наше"?

И Костька невозмутимо объясняет и Гришке и всем, кто виднеется в калитной щели:

- Желтого змея, деревянную фигурку при нем и столовый нож.

Гришка вдруг так косоротится, что и узнать нельзя, тут же показывает что-то на руках, приговаривая:

- А это видел?

Вся закалиточная ватага поднимает рев, дубасит кулаками в калитку, но праздник на нашей улице - пусть стараются! Константин, чтоб поддать жару, кричит в щель:

- Приносите скорее, а то раздумаем! - и закрывает калитку на щеколду.

Кулаки немного еще барабанят, потом стихают. Мы слышим, как голоса отдаляются от калитки, но не пропадают, где-то гудят. В скважину ворот видно: ребята отошли на середину улицы и совещаются. Пока тихо, я говорю Косте:

- Ты слышал, младший Ванька выкрикнул, что наш желтый сломан. Надо бы какой другой, целый потребовать.

- Ничего ты не понимаешь. Это же опытный. Подклеим - полетит.

Сколько этот "опытный" требует жертв!

И все Константин... У него в голове какой-то винтик: повернул его - и вот все по одной дорожке и едет...

Я вижу в щель, как от кучки ребят отделяется Гришка, уже присмиревший, насупленный. Он вразвалку подходит к калитке, несильно ударяет в нее кулаком, будто чувствуя, что мы тут, не ушли, и, сердито глядя в калиточные зеленые доски, спрашивает:

- И нитки отдадите?

Теперь время нам совещаться.

- Сейчас, - говорим мы и тоже отходим в глубь двора.

Неужели отдавать восьмерик?

Только что радовались - и вот...

Но мы с Костей понимаем, что за одного змея, пусть даже и такого большого, красивого, как полосатый, три вещи (змей, Стаканчик, нож) нам обратно не получить...

Мы подходим к калитке и, не открывая ее, говорим:

- Половину отдадим.

Гришка, конечно, тут, и он тотчас откликается:

- Почему половину?

Константин объясняет, что мы даем полосатого змея в целом виде, а получаем желтого змея сломанным.

Гришка за калиткой разражается бранью, но не уходит, начинает торговаться, расхваливать восьмерик, предлагать вместо него моток тройника, наконец доходит до жалких слов о том, что ему попадет от отца (в лавке отца продаются нитки), если он узнает, сколько товара пропало.

Костька садится перед запертой калиткой на чурбачок, лежащий тут же у ворот, и, смотря на Гришкины ступни ног, виднеющиеся в подворотне за калиткой, начинает почему-то отчитывать старшего разбойника материнским, марьхаритоньевским голосом: