Напролом - Дик Френсис

А утром людская злоба снова подняла свою уродливую голову.

Телефон зазвонил в половине девятого. Трубку снял я, потому что Бобби был на Поле с лошадьми, а Холли опять тошнило. Это был торговец кормами, который со своим безупречным итонским произношением сообщил мне, что он снова получил номер "Ежедневного знамени".

– Только что нашел ее у двери, – сказал он. – Газета сегодняшняя, за понедельник. И в ней еще одна заметка, обведенная красным карандашом.

– А... а что в ней говорится? – спросил я с упавшим сердцем:

– Я думаю... ну... если она вам нужна, приезжайте и заберите ее. Она длиннее, чем в прошлый раз. И тут фотография Бобби.

– Сейчас приеду.

Я поехал к нему в машине Холли. Торговец, как и в прошлый раз, был у себя в офисе. Он молча вручил мне газету, и я с растущей тревогой увидел фотографию, на которой Бобби выглядел ухмыляющимся идиотом, и заметку в "Частной жизни". "На Робертсона (Бобби) Аллардека (32 года) продолжают сыпаться денежные неурядицы. Он все еще содержит нескольких скаковых лошадей в некогда полных конюшнях в Ньюмаркете, принадлежавших его деду. Местные торговцы угрожают ему подать в суд за неоплату счетов. Бобби пытается заверить владельцев оставшихся лошадей, что беспокоиться не о чем, хотя торговец кормами прекратил поставки. Чем-то все это кончится? "Денежный мешок" Мейнард Аллардек (50 лет) на помощь не явится. Он зол на Бобби за неудачную женитьбу.

Мейнард, как известно, добивается рыцарского титула и потому все деньги тратит на благотворительность. А каково мнение несчастного Бобби? Это непечатно. Ждите новых сообщений на этой полосе".

– Ну если Бобби не подаст в суд за клевету, – заметил я, – это сделает его отец.

– Клевета тем хуже, чем больше в ней правды, – сухо заметил торговец и добавил:

– Скажите Бобби, что его кредит по-прежнему действителен. Я передумал. Он всегда платил мне регулярно, хотя и задерживал оплату. И я не желаю, чтобы мною манипулировала какая-то дрянная газетенка. Так что скажите Бобби, что я буду снабжать его кормами, как раньше. Пусть передаст это своим владельцам.

Я поблагодарил его, вернулся в дом Бобби и еще раз перечитал статейку за чашкой кофе на кухне. Подумал немного и позвонил торговцу формами.

– Скажите, – спросил я, – вы кому-нибудь говорили, что собираетесь прекратить поставлять корма Бобби?

– Я говорил об этом самому Бобби. – Он тоже призадумался. – Больше никому.

– Точно?

– Совершенно точно.

– Вы не говорили ни своему секретарю, ни домашним?

– Должен признаться, в пятницу я был очень встревожен и хотел немедленно получить свои деньги, но подслушать, как я говорил об этом Бобби, никто не мог, в этом я уверен. По пятницам мой секретарь приходит только в одиннадцать, а офис у меня не в доме, а в пристройке, вы сами видели. Так что могу вас заверить, что, когда я звонил ему, этого никто не слышал.

– Ну спасибо, – сказал я.

– Так что информация могла просочиться только через Бобби, – настойчиво сказал он.

– Да, пожалуй, вы правы. Положив трубку, я решил прочесть "Ежедневное знамя" от корки до корки. До сих пор это не приходило мне в голову – но вдруг мне удастся найти какое-то объяснение тому, с чего эта газетенка вдруг взъелась на совершенно безобидного человека и старается его разорить.

Я обнаружил, что "Знамени" вообще свойствен высокомерный и пренебрежительный тон, что основное его содержание составляют насмешки и издевки и что, прочитав его, человек должен исполниться воинственности, злобы и обиды на весь мир.

Любое происшествие, которое позволяло выставить кого-то в дурном свете, приветствовалось. Похвалы же – отнюдь. "Снижение" сделалось своего рода искусством. Например, женщина, сколь бы преуспевающей и замечательной она ни была, никогда ничего не "говорила": она могла "прочирикать", "пискнуть" или "простонать". Мужчина же либо "прогремит", либо "прошипит", либо "проскулит".

Слово "ярость" появлялось на каждой странице. Вещами непременно "швырялись". Когда о человеке говорили, что он что-то "отрицал", это звучало так, что он "виноват, но не желает признаться"; а слово "заявить" в словаре "Знамени" было синонимом слова "соврать": если о ком-то говорилось: "Он заявляет, что...", это явно означало: "Он говорит, что... но, разумеется, врет".

С точки зрения "Знамени" уважение и почтительность были чем-то бесполезным, зависть – чем-то нормальным, все людские побуждения были грязными, и любить можно было только собак. И, видимо, публике это нравилось – по крайней мере, по словам "Знамени", число подписчиков росло с каждым днем.

Если предположить, что тон газеты отражает личность своего владельца, как, например, тон "Глашатая" отражал личность лорда Вонли, то владелец "Ежедневного знамени" должен был быть низменным, мелочным, расчетливым и опасным человеком с явными садистскими наклонностями. М-да, перспективы мрачные. Это означало, что вряд ли можно было надеяться, что, воззвав к лучшим чувствам "Знамени", нам удастся уговорить его оставить Бобби в покое, потому что лучших чувств у "Знамени" не было.

Холли спустилась вниз. Она выглядела бледной, но повеселевшей. Бобби вернулся с Поля бодрый и веселый. И необходимость разрушить их хрупкую радость заставила меня еще больше возненавидеть "Знамя".

Холли тихо заплакала, а Бобби принялся расхаживать по комнате, ища, что бы расколотить. А вопрос "Зачем?" все еще оставался без ответа.

– Вы знаете, – сказал я, – на этот раз вам стоит посоветоваться с адвокатом. К черту расходы! Нужно немедленно оплатить все серьезные счета и взять у всех кредиторов расписки в том, что им уплачено, размножить их на ксероксе и разослать всем, кто получил копию "Знамени", и в само "Знамя", издателю Сэму Леггату, заказным письмом, и еще всем владельцам, и вообще всем, с кем ты имеешь дело, и приложить к этому твое письмо, в котором должно быть сказано, что нападки "Знамени" беспочвенны, и что ты не понимаешь, на чем они основаны, и что конюшня процветает и ты вовсе не собираешься бросать свое дело.

– Но банк не оплатит наши чеки! – всхлипнула Холли.

– Давай сюда самые крупные счета, – сказал я Бобби. – И в первую очередь счета кузнеца, ветеринара и за перевозку лошадей. Надо заплатить им и всем прочим, кому вы должны крупные суммы.

– Чем?! – сердито осведомился Бобби.

– Я заплачу.

Оба они внезапно умолкли, словно мои слова потрясли их до глубины души. Я с удовольствием отметил, что этот простой выход даже не приходят им в голову. Да, эти двое не привыкли сидеть на чужой шее.

Холли не могла скрыть вспыхнувшей в ней надежды, но все же с сомнением спросила:

– А как же твой новый дом? На него ведь должно быть, ушли все твои сбережения! А за старый коттедж тебе еще не заплатили.

– Ничего, денег у меня хватит, – заверил я ее. – А теперь давайте займемся делом. Мне скоро отправляться в Пламптон.

– Но мы не можем... – начал Бобби. – Придется. Так что не спорьте.

У Бобби был такой вид, точно его огрели обухом. Но он все же принес пачку счетов, и я выписал несколько чеков.

– Вот, – сказал я. – Отвези их сегодня лично и возьми расписки в получении по всей форме. Сейчас напишем письмо, которое ты отправишь вместе с ними. И смотри, отксерь их и обрежь так, чтобы они влезали в конверт. Это надо успеть сделать к сегодняшней дневной почте. Конечно, тебе придется потрудиться, но чем быстрее ты с этим управишься, тем лучше, верно?

– И Грейвсу тоже? – спросил Бобби.

– Непременно!

– Прямо сейчас и начнем, – сказала Холли.

– И не забудьте про торговца кормами, – сказал я. – Он вам напишет что-нибудь хорошее. Ему не понравилось, что "Знамя" пытается им вертеть.

– Мне не хочется об этом говорить, – медленно начала Холли, – но...

– Банк? – спросил я. Она кивнула.

– С банком пока подождем. Может быть, завтра вам стоит сходить к директору с этим письмом и расписками. Возможно, вам удастся уговорить его восстановить ваш счет. На самом деле, ему стоит это сделать. Банк получает с вас достаточно много процентов, особенно с тех долгов за жеребят. К тому же у тебя есть сами жеребята. Это тоже гарантия.

– Увы... – сказал Бобби.

– Не все сразу, – сказал я.

– Позвоню своему адвокату. Прямо сейчас, – сказал Бобби, взяв трубку и посмотрев на часы. – Он уже должен быть на месте.

– А я бы не стал, – сказал я.

– Но ты же сам сказал...

– У тебя в доме доносчик, – сказал я.

– Что ты имеешь в виду?

– Твой телефон, – сказал я.

Он понял. На лице у него появилось отвращение, и он наполовину простонал:

– О господи!

– Такое часто делается, – сказал я. В Ламборне и в самом деле было время, когда у людей развилась настоящая телефонофобия: все боялись, что их подслушивают. Иногда люди ходили звонить за несколько кварталов, чтобы не пользоваться своим домашним телефоном. Конечно, прослушивать чужие телефонные разговоры – дело незаконное, но тем не менее всем известно, что такое бывает сплошь и рядом.