Тайный Союз мстителей - Хорст Бастиан

— Мне жалко его! — проговорила Родика.

Сынок молчал.

— А тебе нет?

— Не… — Сынку явно не хотелось продолжать разговор.

— Чего ж ты тогда не пошел со всеми?

— Глупость одна…

— Что «глупость»?

— Да то, что они там делают.

— По-моему, это подлость!

— Нет, глупость. Если кто не умеет держать язык за зубами, он все равно проболтается.

— Не знаю, — раздумывая вслух, сказала Родика, склонив голову набок.

— Ладно, — огрызнулся Сынок. — Оставь меня в покое.

— Если тебе дома влетело, так это еще не значит, что ты можешь на мне тут отыгрываться.

«Девчонка и есть девчонка!» — подумал Сынок и зло усмехнулся.

За стеной раздались шаги. Дверь открылась. Первыми переступили порог Альберт и Друга.

— Ты сядь посиди, небось ноги подкашиваются, — сказал Альберт Друге. — Я знаю, как это бывает.

Друга весь дрожал. На лбу выступили капельки пота. Все это время он думал об одном: «Только бы не закричать! Не закричать!» Это-то и помогло ему выдержать испытание, хотя под конец ему уже казалось, что от этой мысли у него вот-вот лопнет голова. Теперь-то всё уже было позади. Неужели всё? Да, все. Он увидел это по лицам ребят. Они приветливо улыбались, должно быть считая его уже своим.

Друга вздохнул со счастливым чувством.

Вольфганг Флидер снова достал из кармана жестяную коробочку, предложил ему закурить.

— Я так рад!.. — неожиданно произнес Друга, положив ему руку на плечо.

Вольфганг немного смутился: чего это новенький обрадовался, неужели из-за цигарки?

— Бери больше, — сказал он, — если они тебе нравятся. Я могу себе еще накрутить.

— Да я не потому, — извинился Друга.

— А! — обидевшись, Вольфганг захлопнул коробочку и спрятал ее в карман. Потом принялся старательно соскребать какое-то пятнышко со штанов.

Чтобы поправить дело, Друга поспешил его заверить:

— Я правда рад!

— Да я ничего и не говорю, — примирительно заметил Вольфганг. — Кнут-то здорово кусается? — тут же спросил он с любопытством.

Друга кивнул.

— А ты молодцом держался. Погоди, из тебя еще выйдет толк!

Вольфганг вообще считал, что надо ладить со всеми, и потому всем говорил что-нибудь приятное.

Слова его и на Другу произвели соответствующее действие — он даже немного загордился. При этом он нашел, что Вольфганг славный паренек, хотя одежда его и пропахла плесенью.

В это время из соседней кормовой вернулись Альберт и Длинный. Что они там делали, Друга не знал. Длинный остановился перед Другой. Вольфганг шепнул:

— Встань!

Друга поднялся.

— Друга Торстен! Братья-мстители готовы принять тебя в свой круг. Они призывают тебя кровью подписать, что ты всегда будешь стоять на страже интересов Союза, что все его тайны ты унесешь с собой в могилу. Каждому из нас, если он попадет в беду, ты немедленно придешь на помощь, как и наш долг прийти тебе на помощь, если тебя кто-нибудь будет агрессировать.

Длинный, не очень уверенный, правильно ли он употребил слово «агрессировать» вместо «нападать», выдержал долгую актерскую паузу: кто-то ведь хихикнул за его спиной? А разве можно было ему оконфузиться в такой почетной роли? Ганс и без того уже пустил слух, будто Длинному доверили ее исполнять только потому, что он как по заказу умел придавать своему лицу самое торжественное выражение.

— Да, наш долг прийти на помощь, если на тебя кто-нибудь нападет, — произнес он наконец, решившись употребить знакомое слово. — Далее, мы требуем от тебя, чтобы ты кровью подписал, что Альберт Берг твой шеф и верховный главнокомандующий. Он один отдает приказы, и ты должен всегда называть его шефом. Теперь давай руку!

Друга протянул правую руку.

— Не ту! — сказал Длинный. — Сердце-то у тебя на левой стороне или где? — В руках он держал ржавое бритвенное лезвие, намереваясь надрезать палец Други. Тот отдернул руку, и Длинный недовольно буркнул: — Тихо, а то я тебя глубоко порежу! Не бойся, больно не будет.

Он сделал небольшой надрез, из пальца сразу же побежала алая кровь.

— Вот, а теперь подписывай! — Длинный развернул рулон оберточной бумаги, на котором виднелся столбик имен, намалеванных кровью. Каракули на каракулях. Указав свободную строчку, Длинный пояснил: — А это для тебя приготовлено. Сейчас я натяну бумагу, тебе легче будет писать.

Все столпились вокруг Други и Длинного. Лица серьезны, глаза устремлены на серую бумагу.

Довольно неловко Друга намалевал свое имя. Да и неудобно ему было писать левой рукой. Длинный с торжеством показал всем новую подпись. Но большинство выискивало глазами только собственные каракули, давно уже высохшие и пожелтевшие.

Кто-то сунул Друге пластырь, а Длинный вновь свернул святыню Тайного Союза мстителей.

— Поздравляю тебя, — проговорил Альберт, тряся руку Други, — от всех нас! Теперь ты наш кровный брат!

Некоторое время они еще посидели все вместе, чтобы получше познакомиться с новичком, затем собрались уходить.

На дворе было уже темно. В небе ни звездочки. Друга думал о своей матери. Наверное, она уже беспокоится, а ему теперь нельзя даже говорить, где он был. Впервые придется ей врать. Это мучило его. Мать была единственным человеком, перед которым он чувствовал себя сейчас виноватым. Она вовсе не заслуживала, чтобы он ее обманывал. Но ведь он дал клятву и подписал это своей кровью. Пути назад уже не было, да он и не хотел этого!..

Рядом с ним шагал Альберт.

Когда они выходили, он сказал, что хочет подышать свежим воздухом…

— Ну, как чувствуешь себя? — спросил он. — Доволен?

— Да… не знаю.

— Не знаешь? Хорошо хоть признался. Но я и так уже понял. Ты ведь думаешь, что люди хорошие.

— Может, и так, — проговорил Друга и остановился. — Видишь ли, я не верю…

— Что люди плохие?

— Да.

— И я бы не хотел верить, — произнес Альберт. — Но так оно и есть. Дело известное.

Снова они шагали рядом, глядя прямо перед собой. Изредка из Бедова доносился лай, и они прислушивались.

— А деревня сейчас черная-черная, — сказал наконец Альберт.

— Правда. Будто притаилась и чего-то боится.

Молча они пошли дальше.

— Может, опять война будет, — проговорил задумчиво Альберт.

— Нет уж, пусть лучше не будет, — отозвался Друга, пытаясь разглядеть в темноте лицо Альберта. — Тебе что, нравится, когда война?

— Может быть. Я бы тогда всех укокошил, кто хоть раз мне поперек дороги встал.

— Да они тебя первым бы и пристрелили, — сказал Друга. — В войну больше всех хорошим людям достается, а другие увиливают да еще наживаются на ней.

— Говорят, бывают и войны против тех, кто наживается.

— Бывают. Но все равно хорошим достается. Надо без войны постараться.

— Сказать по правде, наш Союз тоже вроде как бы войну ведет, — продолжал Альберт. — Интересно, мы преступники или нет?

— По-хорошему иногда и не получается, — заметил Друга. — Но все равно надо стараться.

Альберт поднял лицо к небу. Тихо падал снег. Снежинок даже не видно было, они только чуть щекотали кожу.

— Если б это можно было! Да они же нас всерьез не принимают. Вот в чем штука-то!

— Это верно, — согласился Друга.

— Скажи, а ты что обо мне подумал? — спросил Альберт. — Ну, тогда, когда я тебе в морду дал?

— В ту минуту я ни о чем не думал, — ответил Друга. — Все было так ново, необычно для меня. — Но если подумать… может, это ты на ребят хотел впечатление произвести? Может, ты просто боишься, что они не так думают, как ты?

Оба снова помолчали. Затем Альберт хриплым голосом проговорил:

— Скажи, а как ты ко мне относишься? Подлец я, да?

— Не знаю. Думаю, что ты хороший.

В темноте выросли первые дома Бецова. Альберт и Друга остановились.

— Тебе разве скотину не надо кормить? — спросил Друга.

— Нет, — сказал Альберт. — Коровы у нас сдохли. Только Лотта жива осталась. А со всем остальным старики сами управятся. Да и все равно уже поздно.

— А сколько у вас было коров?

— Три. И теленочек… десять дней ему только было.

Друга вытянул руку, поймал несколько снежинок и дал им растаять на ладони.

— Знаешь, что моя мать иногда говорит? — произнес он тихо, скорее для самого себя.

Альберт повернулся к нему.

— Она говорит: снежинки — это как счастье. Беленькие такие, сверкают красиво, и очень хочется их поймать. А когда поймаешь — они согреваются и тают. Вот так и счастье — хочется его поймать, такое оно беленькое, красивое, манит оно тебя. Ну, а потом если ты беден, счастья как не бывало, нет его! Бедность для счастья, что тепло для снежинок.

Альберт провел ногой по снегу.

— Да, — сказал он, — не может у нас быть никакого счастья. Мы бедные. А тут еще русские.

— Не понимаю, о чем ты? — спросил Друга.