Верден. Мясорубка дьявола. - kastelno

— Пли!

Залп…

— Пли!

Залп…

— Пли! – раздается в последний раз, и эхо винтовочного огня отдает убитым последнюю почесть. Один из офицеров ставит на патефоне пластинку. Из широкого раструба по полю разносится мужской тенор, громко и торжественно исполняющий «Марсельезу».

Оглашен печальный список. Отзвучал государственный гимн. Отгремели прощальные выстрелы. Могилы засыпаны, молитвы прочитаны. Траурный почетный караул уходит, салютуя своим товарищам на прощание штыками. Деревянные кресты с именами погибших, поставят сегодня, но чуть позже, без нас. Франция отдала своим мертвым детям прощальные почести. Для живых, закончилась очередная церемония похорон. А для тех, кого мы хоронили сегодня, закончилось все. Вообще все. Через несколько дней их родные получат похоронные извещения.

…Он был примером для солдат нашего батальона…

…Среди нас нет человека, кто бы не оплакивал его гибель…

…Товарищи поклялись отомстить врагу за его смерть…

Эти сухие казенные строки будут читать в Париже и Марселе, в Лионе и Тулузе, в Бордо и Лилле, а также во множестве маленьких городков и деревень, о которых многие даже никогда не слышали. Но в отличие от военных писарей, высокопарно составляющих печальные извещения, те, кому они адресованы, поймут в них совсем не пафосные слова. Им будет ясно только одно: тот, которого они так ждали и за чье спасение ставили в церкви свечи, больше не вернется к ним. Никогда не вернется.

Процедура военных похорон для меня не выносима. Потом еще добрых два часа все дрожит внутри. Я не знаю почему, даже не могу понять что это: страх или отвращение? С одной стороны, закапыванием мертвецов в землю меня невозможно ни удивить, ни напугать. Уж чего — чего, а этого я здесь нагляделся. С другой стороны, страшно противно, просто до тошноты бесит весь этот показной официальный пафос. По здравому пониманию, зарытым сегодня покойникам, крупно повезло после смерти. Добротный деревянный гроб, нормальная глубокая могила. Гораздо приятней братской траншеи, заполненной останками разорванных тел и наспех присыпанных землей в перемешку с негашеной известью, как это обычно делается в минуту затишья на передовой. Все. Стоп. Хватит, хватит, хватит. Так и самому спятить недолго. Самое лучшее, вообще не думать об этом. Где кого зароют, там того и зароют, так что черт с ними со всеми.

По возвращении в расположение роты, принимавшие участие в похоронах солдаты получают двойную порцию пинарда. Традиция и неписанный воинский закон. Выслушав доклад Гийома о выполненных за день работах, я прошу его принять командование. До утра. Стыдно признаться, но сейчас я как выжатый лимон. Взводный отнесся к моей просьбе с пониманием. Время от времени такое случается на фронте со всеми. И никто не скажет вам, почему. Просто случается, и все. Нужно принимать это как должное и никак иначе. Оставшись в помещении ротной канцелярии, я страшно напился. Один. До беспамятства…

Следующие дни проходят в обычной, монотонной тыловой работе. Разгрузка снарядов, продовольствия и иных припасов, рытье и углубление траншей, оборудование артиллерийских позиций, установка рядов колючей проволоки и прочее, прочее, прочее. На пятый день я собираюсь наведаться в тыловой госпиталь, расположенный в восьми километрах от расположения нашей части. Там уже третью неделю лежит, точнее я думаю, что он еще там, мой старый знакомый, лейтенант Анри Клебер. Не сказать, что он мне друг, конечно. На войне самое глупое дело – это заводить друзей. Просто приятель. Мы знакомы с начала пятнадцатого года. Вверенные нам роты соприкасались на позициях, поэтому ничуть не удивительно, что их командиры познакомились и нашли друг друга довольно не глупыми людьми. Затем война разбросала нас по разным участкам фронта, и вот в конце года мы снова встретились. Толком, правда, поговорить не успели, мой отряд должен был вот–вот выдвигаться на передовую. А через пару дней я узнал, что Клеберу в шальной перестрелке раздробило осколком колено на левой ноге. Ранение было самым что ни на есть подлым и обидным: его люди вернулись из окопов, отдохнули день, и занимались прокладкой линии связи в траншеях второй линии. Серьезной пальбы–то и не было, так, обычная, ленивая перестрелка. И Анри зацепило. Причем именно в колено. Жутко не повезло.

Батальонный командир без проблем отпустил меня до вечера, он всегда очень хорошо относился ко мне. Сдав роту под начало Гийома, я набил рюкзак нужной в госпитале всякой всячиной, прыгнул в кабину попутной санитарной машины и отправился в путь.

До места добрался быстро, без проблем. Тыловой лазарет огромен, целое трех этажное здание. Даже невозможно понять, что здесь располагалось до войны. Ушло около получаса на получение информации о том, здесь ли еще лейтенант Клебер, и если да, то в каком состоянии. В обмен на три пачки сигарет, мне сообщили, что он лежит на первом этаже госпиталя. Правда, встать теперь ему будет затруднительно: левая нога ампутирована выше колена. Честно говоря, я ждал этого. При осколочном ранении коленной чашечки иного варианта попросту не предвидится.

Весь этаж плотно, чуть ли не в притык, заставлен койками. Здесь собраны раненые после ампутаций конечностей. Каждый лишился или руки, или ноги, а некоторые и того и другого. Тяжело идти под их взглядами. Все понятно, ты то шагаешь на обеих ногах да с двумя руками, а вот они… Воздух здесь, конечно, не такой тяжелый, как во фронтовых госпиталях первой полосы, но тоже мало приятного. В основном сюда попадают те, кто уже пережил ампутацию на передовой. Дежурная сестра милосердия сказу показала, куда мне нужно идти.

— А, это ты, — поплыл в улыбке Анри, увидев меня. – Признаюсь, не ожидал. Рад, что ты вернулся с позиций целым.

— Здорово, брат, здорово. Тоже рад встрече. Ну, давай, рассказывай, как сам, как тебе тут лежится?

Я присаживаюсь на табурет стоящий возле его койки, снимая с плеча рюкзак. Меня приятно удивляют его глаза. Дальнейшую судьбу раненого во многом можно предсказать по этому признаку. Да, да, не удивляйтесь. Именно по глазам, а не почему–либо иному. Некоторые при тяжелом ранении сразу ломаются. Их захлестывает равнодушие к дальнейшему, вялость, безразличие, полная апатия. Медленно, но неизбежно, человек начинает скатываться в цепкие, холодные объятия смерти. Пропадает аппетит, кожа постепенно сереет, глаза западают. Но главное – тусклый, мертвый, безжизненный взгляд, угасающий с каждым часом. В нем читается смертный приговор. Раненый сам, добровольно, отказывается от борьбы за жизнь. И его взор говорит вам яснее ясного: парень никогда не выйдет из госпиталя. Его вынесут. Вперед ногами.

Но бывает и по–другому. Каким бы тяжким не было ранение, сколько бы крови не было потеряно, но человек твердо решает: я ни за что не дамся старухе с косой, я не позволю себе здесь подохнуть, я любой ценой, хоть на костылях, но я выберусь отсюда! Он зол, он изможден, он ослабел, но он решителен. Он похудел, он бледен, он потерял много крови, но его взгляд светится огнем, в его глазах ярко горит жизнь. И смерть ничего не сможет поделать. Она вынуждена будет отступить. Сейчас такую решимость я читаю в глазах Клебера. С удовлетворением понимаю – парень выйдет отсюда. Стуча деревянным обрубком, но выйдет. Сам.

— Как лежится? – Анри слегка пожимает плечами. — Теперь нормально, хоть у меня осталось всего одна нога. Долго они со мной возились, воспаление началось, думали, сдохну. Но я то четко знал — не видать меня курносой! Не дождется ведьма старая! Вот и выкарабкался! Так что самое страшное позади. Скоро выдадут протез, попривыкну к нему малость и свалю отсюда.

— Молодец, бодрячком держишься, — искренне говорю я.

— Знаешь, что самое худшее? Меня страшно мучают боли в ноге. Да, да не удивляйся. В той, которой у меня уже нет. Я физически чувствую, как она ноет. Порой, она мне даже снится, хоть и знаю, чт ее давно спалили… И от этого иной раз становится просто жутко. Хирурги говорят, что эта чертова фантомная боль будет преследовать меня весь остаток жизни. Хотя поверь, мне в любом случае сейчас куда лучше, чем тебе, хоть ты и скачешь на двух копытах.

— Чего так? – удивленно спрашиваю его.

— А рассуди сам. Для меня война уже окончена. Факт? Факт. И бесспорный. А для тебя еще нет. Моя дальнейшая судьба определилась четко, а вот в твоей, еще ничего не ясно. Разве ты не согласен?

— И что определилось в твоей судьбе? Домой вернешься?

— Домой? В эту дыру? Да ни за что! Здесь у меня времени подумать навалом было, как дальше жить. Вот и появились кое–какие мысли.

— Поделишься? – во мне просыпается искренний интерес. Что может замыслить искалеченный человек, недавно ускакавший на одной ноге от страшной старухи с длинной косой?

— Без проблем, может и тебе наука будет. Вот слушай. Мне осточертело быть бедным. А в этом, приятель, все наши проблемы, и мои и твои. Чего уставился? Может в твоих окопах есть богатенькие? Нет? Вот и я их там не встречал. Или ты думаешь, среди бошей в траншеях попадаются богачи? Опять нет. Дохнуть на войне — это удел бедных, что у них, что у нас. Вот в этом мы с ними совершенно равны. А для богатых война совсем не опасна.