Орлеан - Юрий Арабов

Здесь младенец заволновался, зашевелил ножками и как-то печально застонал. Начала мотыляться и Гиневра. Она просунула морду сквозь прутья и стала их ожесточенно грызть.

— Ладно, — согласилась секретарша, поправляя грудь так, чтобы младенец поглубже захватил черный сосок. — Я вижу, что с вами каши не сваришь.

— Именно. Мы такие. Где сядешь, там и слезешь; плюнь в глаза — Божья роса… В общем, не съешь, а выплюнешь.

— А буква «М» на входе, — прервала дотошная Лидка эскападу своего кавалера, — это ведь от мужского туалета?..

— Значит, она опять перевернулась! — расстроилась кормящая мать. — Я сейчас не могу пойти… А вы, когда будете уходить, переверните букву наоборот.

— И что тогда случится? — поинтересовался Белецкий.

— А вы сами догадаетесь, — ушла секретарша от ответа. — Значит, что передать экзекутору? Как звать-то вас?

— Скажите, здесь были те, кому жизнь по барабану, — пробормотал хирург.

— Скажите, что была чета Дериглазовых. — Лидка взяла Рудольфа Валентиновича под руку.

— Это она Дериглазова, а я нет. — И Белецкий вырвался из-под ее крепкого локтя.

Они вышли в мигающий предбанник с детской верой в сердце, что странная ситуация наконец-то разрешена. Там же темпераментная Лидка закатила хирургу звонкую пощечину:

— Это тебе за Мазоха. А это за де Сада!.. — И в довершение она хлопнула любовника по заднице.

Раздался глухой звук, напоминающий тот, с которым падают вниз лопнувшие штаны.

Рудик вытер подбородок несвежим платком, потому что от пощечины у него из носа потекли сопли.

Не сказав ни слова, он пошел на улицу и посмотрел на букву «М», прибитую к двери сомнительного офиса. Взялся рукой за металлический квадратик и перевернул его вверх ногами…

— В самом деле… — пробормотал он. — Вот черт.

Перед ними вместо «М» оказалась «W».

— И что это такое? — не поняла Лидка.

— «Welcome», значит, — объяснил просвещенный врач. — А может быть, и не «Welcome»…

На улице была египетская тьма.

— …Я думаю, после нашего визита все прекратится, — успокоил Лидку Белецкий, когда они подходили к ее дому.

— Что все? — не поняла она.

— Эволюция видов, движение Земли, всемирное тяготение… А твой все копает… — заметил Рудольф Валентинович, имея в виду Игоря.

Землекоп в темноте был похож на привидение. Его спину освещал фонарь на доме, пот катился градом, рубашка прилипала к телу, а он все рыл и рыл, рыл и рыл… Грядка получалась высокой, гигантской — сродни братской могиле. Веселые звезды, перемигиваясь, смотрели с высоты на Игоря, а Бог не смотрел, потому что у него были другие дела.

— Это что, для коллективного захоронения? — спросил Рудик беспечным тоном счастливого человека.

— Да пусть себе роет, чего привязался? — махнула рукой Лидка.

— Не спорю. Он может рыть. Но сперва пусть объяснит, кого он хочет здесь похоронить?

Рудольф Валентинович в одно мгновение сделался липким, сладким и гадким. Эта липкость была не снаружи, она была внутри, от нее сердце прилеплялось к ребрам, а желудок поднимался к мозгам. Впрочем, для подобного феномена нашлись объективные основания: Рудик почувствовал нечто вроде ревности. Любить он не умел, но ревновал, тем не менее, всегда, потому что знал себе цену и его задевало, когда эту цену не знали другие.

— Да отвяжись ты, — отрезал довольно внятно Игорек, работая лопатой, как снегоуборочная машина.

— Что? Что ты сказал? — Щека Рудольфа начала дергаться, рука легла на невидимый курок, а где был этот курок, черт его знает…

— Не грузи, — глухо повторил землекоп.

— Хватит, Рудя, отстань, — попросила Лидка, но было поздно.

Белецкий ударил мальчика под дых. Кулак вошел в Игорька, как в физкультурный мат. Землекоп сразу же, без борьбы осел на землю и получил еще удар ногою в лицо.

— Вот сука… Вот тварь! — шептал Рудик, слегка добавив и упиваясь своей бесконтрольной силой.

Взрыв его ненависти был страшен. Игорек пополз на карачках к калитке. Хирург же взял в руки лопату и начал забрасывать его землей.

Калитка под напором упрямого лба отворилась. Мальчик, подобно блуждающему кургану, выполз на улицу.

Где-то залаяла собака. Над озером в фиолетовой тьме показался абрис луны, похожий на лампочку, как если б ее зажгли за тюлевой занавеской.

Белецкий тяжело дышал, не выпуская лопату из рук. Он повернулся к Лидке и на всякий случай кинул в нее землею.

— А ты ведь убивец!.. — пролепетала потрясенная Лидка.

— Да пошла ты к чертовой матери, проститутка!.. — душевно сказал ей Рудольф Валентинович.

Он услыхал, что из дома доносились крики ее запертого сына. И в ответ на них парикмахерша сама зарыдала и стала грызть свой кулак, как неспелое яблоко.

А Игорь, меж тем, решил покончить с собой.

Решение это родилось мгновенно, но готовилось исподволь, потому что в крашеной Лидке была вся его юношеская жизнь, вся забота и страсть, а поношение, которое он только что перенес, не оставляло шансов для последующего уважительного отношения к себе.

Он вышел в земле и крови к берегу озера. Коснулся ступней соленой воды, которая показалась ему неожиданно холодной.

Игорек вдруг понял, что не может топиться в одежде. Разделся догола, отлепляя от себя майку и трусы, как если б они были намазаны клеем. Сначала прорезал, всхлипывая и задыхаясь, мелководье. Когда вода достала его живота, кинулся в глубину топориком. Рассек лбом волну, открыл рот под водой, пытаясь вдохнуть, чтобы сразу захлебнуться и кончиться тут же.

Ему показалось, что он находится внутри прохладной перины. Вода, тяжелая и густая, вытолкнула его на поверхность, как язык выталкивает из гортани застрявшую кость.

Он попробовал еще раз… Нет, бесполезно. Озеро как батут подбросило его прямо к луне.

…Он выбрался на берег, дрожа от нервов и невозможности совершить самое простое дело.

— Даже и не думай, — донесся с берега чей-то ласковый голос. — Здесь сто двадцать граммов соли на литр воды. Утонуть невозможно.

Игорь поднял голову. На берегу стоял какой-то незнакомый аристократ неприметной наружности. Кажется, с сигарой в зубах. Подробнее его наружность утопленник не рассмотрел.

Человек помахал ему рукой и скрылся из вида.

Рудольф Валентинович вошел в свои апартаменты уже успокоенным, обретшим прежнее лицо иронического стоика, готового ко всему и не жалеющего ни о чем.

Первым делом он заглянул к отцу. Тот спал, широко открыв рот и выпуская из себя смрадное дыхание старого человека.

Рудик потрогал простыню и нашел ее еще более влажной, чем она была двумя часами раньше. Тяжело вздохнув, он подумал о том, что медицина бессильна победить пролежни, бессильна победить смерть, бессильна вообще сделать нечто, что выходило бы за рамки обыденного. Да, он считал себя обыденным человеком. Когда-то в молодости он заходил в ванную и видел там потерявшую сознание мать. Кафель был залит густой кровью, перемешанной с гноем, кровь текла из шишкообразного образования на голове примерно раз в неделю. Поначалу это было очень страшно, но в конце концов Рудик привык и уже не пугался того, что мать становится невесомой, словно тополиный пух, и вот-вот взлетит. Она всю жизнь боялась врачей и цепенела перед ними, как перед нечистой силой. И, наверное, в пику этому страху Рудольф Валентинович стал неплохим хирургом, готовым на все и не принимающим беды пациентов близко к сердцу, потому что его сердце было очень маленьким, а беды пациентов были очень большими, они все равно бы не влезли в него, а лишь расцарапали бы нутро и изнурили до потери любви к жизни. А жизнь эту, с ее неурядицами и кровью, Белецкий очень любил, потому что считал себя первым. Когда ему предложили после аспирантуры остаться в Ленинграде, он отказался, уповая на то, что на родине своего отца, в Орлеане, он будет тем, чем никогда не станет во второй столице России. И это случилось. Он вошел в положение Бога с той лишь разницей, что в Кулундинской степи почти никто не давал взяток, а если и давали, то даже не борзыми щенками, а блохастыми дворнягами, которых не посадишь на цепь, не научишь рвать на части врагов, а просто поговоришь по душам, как человек с человеком, а этого, как ни крути, слишком мало…

Рудик скинул с себя грязную рубашку.

Пошел на кухню, намереваясь вскипятить чайник, но, вертанув кран, обнаружил его совершенно мертвым. Из него выпала только одна ясная капля воды, похожая на слезу замученного святого, и кран издал священный звук «ом», как написал однажды один барнаульский поэт.

— Ага… — пробормотал Рудик, неосознанно подражая ассистентке-ветеринару, — ага…

Он вспомнил, что сорвал резьбу перед уходом к Лидке Дериглазовой и сам же перекрыл в квартире воду.

Несмотря на поздний час, впихнул телефонный шнур в розетку и накрутил номер коммунальной службы.