Соболя - Рувим Фраерман

Помолчав секунду, она засмеялась, показала Андро на его нос и сказала:

— Сопатку отморозил.

И Андро начал тереть свой нос.

В избу вошла высокая старуха, согнала кота со стола и закричала на девочку:

— Манька, кому сказано масло вспахтать?

Как она своим криком и маслом напомнила Андро его бабку!

Девочка, не торопясь, будто дразня старуху, взяла со стола горшок со сметаной и, присев у окна на табурет, начала взбивать масло.

По мере того, как Андро отогревался и приходил в себя, обычные его мысли овладевали им. Манька показалась ему стоящим человеком, с которым можно поговорить. Он хотел спросить у нее, не знает ли она, кто убил царя, но, вспомнив грека с ножом, спросил, только, почему у кота нет ни хвоста, ни ушей.

Манька, болтая мутовкой в горшке, ответила:

— Озорной он, две ночи дома не ночевал, отморозился.

Потом, подождав, когда старуха вышла в сени, протянула Андро мутовку со сметаной и добавила:

— Лизни.

Как и у себя дома, в Стояновке, Андро не посмел этого сделать. Отступив на шаг, он сказал со страхом:

— Нылзя, нылзя, это не твое масло?

— А то чье же? — с обидой ответила Манька.

В это время в избу вошел дед, с ним еще кто-то, хорошо знакомый, и Андро вместе со своим тулупом, с валенками, с мыслями, вертевшимися у него в голове, очутился на руках отца.

Морозы давно прошли, и наступила весна, такая же, как в Стояновке, синяя и жаркая.

Андро сбросил тулуп, валенки и снова надел свои толстые башмаки. Однажды он хотел обойти с отцом сады и огороды совхоза. Но это оказалось невозможным. Они были огромны, и сотни волов не могли бы запахать их в день. Тогда Андро попросил отца посадить его к себе на плечи. Отец посадил. Но как высоко ни забирался Андро, он не мог увидеть конца огородам.

Андро уж привык здесь к тому, чтобы все, что он видит, принадлежало тому, с кем он говорит. Поэтому Андро, не слезая с плеч отца, сказал:

— Большой у тебя огород, отец. Мы теперь богаче мельника Словейко.

— Мы теперь богаче всех мельников Словейко, что живут в Болгарии, в Румелии и на всем свете. И каждый человек тут богаче их, — сказал отец, шагая по полю.

— Каждый? — переспросил Андро.

— Нет, не каждый, а только тот, кто работает.

— Вот это хорошо! — сказал Андро, трясясь на плечах отца. — Я тоже буду работать.

И Андро все лето ходил с бабами полоть картошку. Он так усердно выдергивал из грядок молочай и сурепку, что получил за это от совхоза новые, очень легкие башмаки и матросскую шапочку.

Свои толстые башмаки он забросил, а матросскую шапочку носил всегда набекрень и был похож на маленького юнгу.

Об одном жалел Андро — о том, что в садах совхоза нет винограда и маслин. Зато здесь росли сливы, и отец ни разу не кормил Андро мамалыгой. Он ел пшеничный хлеб, молоко и масло. Он был счастлив.

Минул год. Андро ходил в школу вместе с Манькой. Снова были морозы. И однажды учительница сказала:

— Вот, дети, скоро у нас годовщина Красной армии. Кто мне скажет, что такое Красная армия и за что она боролась?

Сорок детских рук поднялись над головами.

— Скажи ты, Маня.

Маня ответила:

— За землю.

— Так, это верно, крестьяне боролись за землю. Но ведь Красная армия — рабоче-крестьянская, за что же рабочие боролись? Кто скажет?

Снова сорок рук поднялись над головами. Поднял руку и Андро.

— Скажи ты, Андро.

Андро вскочил и крикнул:

— За землю!

Дети засмеялись. Манька, сидевшая позади Андро, ущипнула его за спину. Андро оглянулся, увидел смеющиеся лица и крикнул еще громче, еще тверже:

— За землю!

Класс шумел, учительница смеялась, а Андро упрямо шептал: «За землю, за землю» и, наконец, заплакал, так как не знал пока, за что же еще, кроме земли, могут бороться люди.

Но он узнает.

Пастух

 вышел за деревенскую околицу и не заметил, как далеко ушел. Начался лес, и молодые дубы и сосны окружили меня. До заката было уже близко, но воздух еще был горяч, сильно пахло лесом, и по небу, не закрывая солнца, плыли облака. Вдруг в листве прошумел дождь, короткий, как взмах крыла. Но небо быстро очистилось.

Я вышел на опушку.

Лес кончался загороженным лугом, на котором паслось стадо. За лугом до самого горизонта тянулась рожь. Солнце косо освещало ее, стараясь залить золотом, но, еще молодая, она не давалась и густо и радостно зеленела на низинах.

После дождя с открытого неба лилась тишина, и в этой тишине я слышал только шорох своих шагов и какое-то странное жужжание.

Я поднял голову.

На краю поляны, спиной к лесу, стоял человек и читал вслух.

Я в изумлении остановился. Что мог читать этот человек один в поле? Я принял его сначала за красноармейца. На нем был шлем, зеленая гимнастерка с портупеей. Но, вглядевшись, я увидел, что это не портупея, а перекинутый через плечо кнут. С травы поднялась черная собачка и посмотрела на меня.

Косясь на собачку, я подошел ближе. Человек оглянулся и перестал читать.

— Не бойтесь, — сказал он, — она зря не бросится.

Пастух был молодой, еще подросток, не старше восемнадцати лет, с широкими, точно припухшими скулами. Но в сапогах и в шлеме он показался мне совсем взрослым.

Я поздоровался.

— Здравствуйте, — ответил он и приложил руку к шлему.

— Что это вы читаете? — спросил я.

Он ответил:

— Читаю руководство, как пасти в ночном стадо.

— Руководство? — удивился я и с любопытством посмотрел на пастуха.

— Вы, наверное, курсант, на практике здесь? — спросил я.

— Нет, я уж напрактиковался. Теперь — пастух, тут вот, в Полковском колхозе.

— Как пастух?

— Так просто пастух, стадо пасу, и все, — сказал он.

Но всей своей аккуратной фигурой, одеждой и речью он так мало походил на пастуха, что я спросил его:

— А не скучно вам на этой работе?

Он не ответил. И по лицу его было видно, что вопрос мой не понравился ему.

Он снял кнут с плеча и с силой взмахнул им. Резкий звук прокатился по лугу. Две коровы, бродившие у загороженного поля, дружно бросились в сторону. Собачка затрусила к ним, но потом, раздумав, вернулась обратно.

— Много у вас коров? — спросил я, все же стараясь завязать разговор.

— Много. С одной только колхозной фермы тридцать. И еще хозяйские, — сказал пастух и вдруг горячо, как бы сердясь, добавил: — Пастух, говорите вы! Что ж такое пастух? Думаете, как раньше бобыля какого-нибудь пошлют. Не-е-т, — с торжеством протянул он, — такого теперь не пошлют! Что он понимал? Ничего! А я каждую скотину понимаю. Я каждую траву знаю. Я ботанику Флерова читал.

И, как неожиданно он рассердился, так же неожиданно замолчал.

Потом медленно свернул цыгарку и продолжал:

— Вот вы спрашиваете, не скучно ли на этой работе, а я вам скажу: подружился с коровами, как с людьми. Такое я наблюдаю между ними, что вы не поверите. Вон видите ту черную, с одним рогом, которая к загородке бежит? До чего вредный характер у скотины! Вы думаете, чего она бежит? Травы не нашла? Нет! Зависть ее мучает. Все ей кажется, где другие коровы щиплют, там трава лучше. Так и бегает весь день. Сама плохо ест и другим мешает. Хоть к дереву ее привязывай.

Я рассмеялся.

— Вы не смейтесь, я правду говорю.

Мы замолчали. Стадо паслось в тишине, и мне казалось, что кто-то с частыми вздохами безустали стрижет и стрижет траву.

Вдруг пастух с беспокойством огляделся по сторонам. Собачка тоже вскочила.

Только сейчас я хорошо разглядел ее. Маленькая, с ободранными боками, она казалась жалкой. На животе ее виднелись рубцы. Но желтые с блеском глаза из-под нависшей шерсти проницательно смотрели на пастуха.

— Где же Лысуха? — тихо с укором спросил он.

Собачка посмотрела в сторону леса и без лая бросилась бежать. Ее тело на сухих, жилистых ножках легко переносилось через бугорки, поросшие лисохвостом и белым клевером. Вскоре далеко в лесу раздался ее тонкий и нервный голос.

— Неужели она приведет корову? — недоверчиво спросил я.

— А то как же? Хоть за двадцать километров приведет, — ответил пастух. — Нам за нее сто рублей денег и три мешка муки давали, — ласково добавил он.

— Но почему она такая облезлая? Больна, что ли?

— Нет, — неохотно ответил пастух. — Это она человека спасала.

— Кого? Вас? — живо спросил я.

— Нет.

Мальчик отвернулся, прищурил глаза, и было видно, что не хотелось ему вспоминать о собачке. Он поморщился и вдруг неожиданно сказал:

— Я ведь беспризорный был.

Я столько знал и слышал о беспризорных, ставших учеными, писателями, инженерами, что не удивился бы, увидя их на стройке, на профессорской кафедре. Но здесь, на лугу, с кнутом, с собачкой, лающей на коров, это мне показалось удивительным.

— Любопытная история, — сказал я.