Книга имён - Жозе Сарамаго

И вот теперь сеньор Жозе, набросив на плечи одеяло, сидит за собственным столом перед телефонным справочником и, открыв его на первой странице, так внимательно, словно именно это входило в его первоначальные намерения, проглядывает правила пользования, коды городов, расценки и прочее. Но по истечении нескольких минут внезапное неосознанное побуждение заставляет его перескочить сразу в середину, перелистать несколько страниц назад, потом вперед и вот остановиться на той, где должно помещаться имя неизвестной женщины. Но то ли его там нет, то ли его глаза отказываются его видеть. Нет, нету. Вот здесь бы ему полагается быть, а его нет. Вот после этого имени положено бы расположиться ему, а оно не расположилось. Ну, я же говорил, подумал сеньор Жозе, хотя ничего подобного ни разу не говорил, это всего лишь способ доказать миру свою правоту, а в данном конкретном случае — выразить свою радость, и любой полицейский следователь выразил бы свое разочарование ударом кулака по столу, а сеньор Жозе — нет, а сеньор Жозе водружает на чело ироническую улыбку, подобающую тому, кто был послан на поиски чего-то заведомо несуществующего и вот теперь возвращается ни с чем, если не считать слов: Ну, я же говорил, у нее либо нет телефона, либо она не хотела значиться в списках. Радость была столь велика, что он тут же, не откладывая, не тратя времени на взвешивание за и против, принялся искать имя отца женщины и вот его-то как раз нашел. Ни одна клеточка в его теле не дрогнула. Напротив, решившись теперь сжечь за собою все мосты, влекомый или подталкиваемый жаром, какой дано изведать лишь истинным исследователям, он принялся искать имя того, с кем неизвестная женщина когда-то развелась, и обнаружил его тоже. Будь у него под рукой план города, сеньор Жозе уже сейчас бы мог обозначить пять точек, две на улице, где родилась девочка с фотографии, третью поставил бы на здании школы, а теперь и эти еще, так что рисунок, как рисунок и всякой жизни, состоял бы из ломаных линий, из пересечений и перекрестий, но не раздвоений, ибо дух никуда не ходит без плотских ног, плоти же невмочь сдвинуться с места без крыльев духа. Он записал адреса, потом пометил, что нужно будет купить — большую карту города, такого же размера лист толстого картона, чтобы было к чему ее прикрепить, да коробку булавок с цветными головками, лучше всего, наверно, с красными, чтобы издали было видно, ибо, согласимся, жизни подобны живописным полотнам, всегда приходится отступить на четыре шага назад, даже если когда-нибудь дотронемся до их кожи, вдохнем их запах, испробуем на вкус. Сеньор Жозе спокоен, его не взволновало, что обнаружилось, где живут родители и бывший муж неизвестной женщины, причем любопытно, что дом последнего, как выясняется, находится неподалеку от Архива, и совершенно ясно, что рано или поздно наш герой постучит в эти двери, но не раньше, чем почувствует, что время пришло и сказало, придя: Давай. Он закрыл телефонную книгу, отнес ее назад, положил на стол шефа, в точности на то место, откуда взял, и вернулся домой. Время, если верить часам, было к ужину, однако дневные передряги так отвлекли желудок, что тот не проявлял никаких признаков нетерпения. Сеньор Жозе снова сел, скорчившись под одеялом и подобрав под него ноги, и пододвинул тетрадь, недавно купленную в писчебумажном магазине. Пора было начинать записи о ходе поисков, о встречах и разговорах, о размышлениях, о планах и тактических схемах расследования, названного сложно: Относительно шагов, предпринятых таким-то для поиска такой-то, и, хоть, по правде говоря, он только еще начался, рассказать уже можно было много чего. Будь это роман, пробормотал сеньор Жозе, раскрывая тетрадь, один только разговор с дамой из квартиры в бельэтаже направо был бы готовой главой, и уже потянулся было за ручкой, чтобы приступить, как вдруг, на середине этого движения, наткнулся взглядом на лист бумаги, куда переписал адреса, и понял, что кое о чем не подумал прежде, а именно не рассмотрел весьма приемлемую гипотезу, что неизвестная женщина после развода вернулась в родительский дом, это, во-первых, а во-вторых, не менее вероятную версию того, что муж-то мог покинуть их некогда общий дом, а телефон по-прежнему зарегистрирован на его имя. Если дело обстоит именно так, если учесть, что рассматриваемая улица находится в двух шагах от Главного Архива, никак нельзя исключить, что женщина в автобусе — она самая, разыскиваемая то есть, и есть. Уже готов был возобновиться внутренний диалог: Она, Не она, Она, Да нет же, но сеньор Жозе на этот раз слушать ничего не стал и, склоняясь над тетрадью, начал заносить на бумагу первые слова, выглядевшие примерно так: Я вошел в подъезд, поднялся по лестнице на второй этаж и стал прислушиваться к тому, что происходит за дверью той квартиры, где родилась неизвестная женщина, а когда услышал плач ребенка в колыбели, подумал, что это ее ребенок, а потом, когда услышал, как она его убаюкивает, — что это она, но потом узнал, что нет.

Вопреки общепринятым представлениям, столь свойственным тем, кто смотрит со стороны, жизнь в государственных учреждениях — далеко не мед, и это более чем справедливо и по отношению к Главному Архиву, где со времен, которые мы не имеем права назвать незапамятными потому лишь, что именно эта структура отвечает за память про все и вся, соединились, благодаря постоянным и непрестанным усилиям сменяющих друг друга главных хранителей, все возвышенности и низости государственной службы, в результате сделав из чиновника существо совершенно особого склада, в одно и то же время с толком пользующееся тем физическим и духовным пространством, круг которого очерчен его навостренным пером, и бесконечно от этого пространства зависимое. Выражаясь проще и имея в виду более точное постижение общих закономерностей, обозначенных в вышеприведенной преамбуле, скажем, что сеньор Жозе должен решить некую задачку. Памятуя, ценою каких трудов он, сломив бронированную регламентациями оборону вышестоящего начальства, сумел вырвать у него позволение уйти со службы на несчастные полчаса раньше, благодаря чему и не был застигнут с поличным мужем юной жилицы из квартиры на втором этаже слева, мы с вами без труда поймем, какая тревога томит его ныне, днем и ночью, пока он подыскивает благовидный предлог вкупе с уважительной причиной попросить не час, а два, да не два, а все три часа, могущие понадобиться для того, чтобы плодотворно посетить школу и всласть поскрести по ее архивным сусекам. И тревога эта, навязчивая и постоянная, не замедлила проявиться в участившихся ошибках, в рассеянности, в приступах неодолимой дневной сонливости, проистекающей от ночной бессонницы, и в итоге сеньор Жозе, до сей поры считавшийся различными своими начальниками чиновником исполнительным, аккуратным и дельным, навлек на себя суровые замечания, выговоры, взыскания, призывы к порядку, которые, впрочем, приводили его только в еще большее замешательство, не говоря уж о том, что он, если бы все же когда-нибудь решился высказать предполагаемую просьбу, в ответ мог бы ожидать теперь только и исключительно гарантированный отказ. Положение обострилось до такой крайности, что после безрезультатного обсуждения сначала старшими делопроизводителями, а затем и заместителями хранителя стало очевидно, что не остается ничего иного, как повергнуть его на рассмотрение самого шефа, которому в первые минуты она, сложившаяся то есть ситуация, представилась до такой степени абсурдной, что он не сразу взял в толк, о чем, собственно говоря, речь. Вопиющее пренебрежение сотрудника своими обязанностями, столь тяжко оскорблявшее традиции Главного Архива и исключавшее возможность проявить снисходительность и найти сколько-нибудь смягчающие обстоятельства, если только таковые вообще имели право на существование, может быть до известной степени оправдано только не менее тяжкой болезнью. Именно об этом сеньор Жозе, представший перед хранителем, и был спрошен: Вы что, больны. Да нет, здоров. Если здоровы, как тогда объяснить, что в последнее время вы работаете из рук вон скверно. Не знаю, может быть, это потому, что я плохо сплю. Значит, все же больны. Да нет, я всего лишь плохо сплю. Вы плохо спите, потому что больны, потому что здоровый человек спит хорошо, если только у него на совести нет какого-нибудь греха, какого-нибудь предосудительного деяния, эту самую совесть гнетущего, а чистая совесть — это очень важно. Совершенно верно. Так вот, если ваши ошибки проистекают от бессонницы, а та, в свою очередь, — от угрызений совести, необходимо установить причину, понять, что вы натворили. Да ничего я не натворил. Этого быть не может, единственный человек здесь, который не допускает промахов, это я, да что с вами вообще происходит, что вы уставились на телефонный справочник. Отвлекся, извините. Опять же это дурной знак, вам ведь известно, что, когда я с вами разговариваю, смотреть полагается только на меня, как предписано правилами внутреннего распорядка, и я единственный, кто имеет право отводить глаза. Да, конечно. Ну, так в чем ваш грех. Не знаю. Значит, дело обстоит еще хуже, нежели мне показалось сначала, забытые грехи — самые тяжкие. Я всегда стремился исполнять свои обязанности. Сведения, которые мне предоставили в отношении вас, свойства удовлетворительного, но это лишний раз доказывает, что причиной служебного несоответствия является грех не забытый и не давний, а теперешний и свежий. Совесть моя молчит. Совести вообще молчат больше и чаще, чем следует, и потому люди придумали законы. Понимаю. Я должен был принять решение. Да. И я его принял. Да. Налагаю на вас штраф в размере дневного жалованья. Сеньор Жозе, увидев, как блеснула искорка надежды, спросил: Только штраф, или и от работы тоже отстраняете. Я лишаю вас жалованья, а отнюдь не работы, вспомните, что совсем недавно были отпущены со службы на полчаса раньше, и не воображайте, что скверная работа будет вознаграждена еще одним выходным. Не буду. Я для вашего же блага и в интересах дела хочу, чтобы взыскание послужило вам уроком и вы как можно скорее стали таким, как раньше. Понятно. И все на этом, больше не задерживаю, идите работать.