Книга воздуха и теней - Майкл Грубер

На этом этапе произошло маленькое чудо. Однажды в субботу утром меня разбудили энергичные звуки упаковки вещей и «Парсифаля» на стерео. Мутти вернулась и снова встала во главе семьи, громко отдавая приказания. Мы, дети, включились в дело вместе с двумя типами, которых я никогда прежде не видел: они говорили по-немецки и были, скорее всего, скрывающимися военными преступниками. Это снова был Регенсбург сорок пятого года, Гитлер капут, красные надвигаются, прежней жизни конец, время подниматься из руин. Мне понятно, почему украинские крестьяне приветствовали приход нацистов в сорок первом: мы, дети, находились примерно в том же положении — когда что угодно будет лучше, чем наша прежняя жизнь, а «фашизм» матери для нас хотя бы хорошо знаком. У немцев имелся грузовик, и мы переехали из своего уютного кирпичного особняка в тесную квартиру с двумя спальнями в многоэтажном доме.

Наша жизнь продолжалась без папы. Мать пошла служить в больницу округа Квинс, и ее жалованья хватало, чтобы у нас было нижнее белье и bratwurst.[18] Впоследствии все мы, дети, выбрали для себя, как жить дальше. От нашего выбора папу хватил бы удар: Пол стал преступником, но не изворотливым, а тупым; я — блестящим студентом (позор!); а Мири, говоря начистоту, превратилась в шлюху. Пола очень быстро арестовали за ограбление винного склада и отправили в тюрьму на севере штата, сестра сбежала с каким-то повесой, а я с отличием закончил колледж, получил американский патент и перебрался в Колумбию, где встретил Микки Хааса. Надеюсь, теперь все точки над «i» расставлены.

Однако я начал это долгое отступление с описания собственных детей, но до сих пор ни слова не сказал о моем сыне Николасе — Нико, как мы его зовем. Долгое время мы думали (точнее, я думал), что с Нико не все в порядке, что он страдает какой-то формой аутизма или другим детским синдромом, изобретенным для того, чтобы у фармацевтических компаний не было проблем со сбытом лекарств. Он не умел ни ходить, ни говорить в том возрасте, когда нормальные дети это уже делают. Я настоял на том, чтобы показать его специалистам, хотя мать Нико утверждала, что отклонений у него нет. Время доказало ее правоту. Говорить сын начал года в четыре, но сразу безупречными фразами, и, как выяснилось, примерно тогда же самостоятельно выучился читать. Он необыкновенно одарен, но пока не ясно, в какой области. Признаюсь, в его присутствии я не чувствую себя абсолютно комфортно. К своему стыду. Когда ему было шесть и наша семья еще не развалилась, он часто приходил в маленькую комнатку, что служила мне кабинетом или укрытием. Он стоял, пристально глядя на меня, и не отвечал на мои вопросы; в конце концов я переставал обращать на него внимание или, по крайней мере, пытался не обращать. Иногда я воображаю, что он способен заглянуть вглубь меня, узнать мои сокровенные мысли и желания, и что он единственный в нашей семье, кто понимает, насколько я испорчен.

Вместе с Имоджен он ходит в академию Копли и дополнительно занимается математикой и компьютерными науками — у него явные способности к ним. Таким образом, Иззи Бухгалтер отчасти перевоплотился в третьем поколении, перескочив через меня, поскольку на тех немногих математических курсах, каких требовало мое образование, я никогда не получал больше средней оценки. Нико — цельный и серьезный маленький человек. В его чертах все отчетливее проступает сходство с дедом по отцу: темные глаза, умные и непроницаемые, еврейский нос — настоящий шнобель, широкий рот, густые вьющиеся темные волосы. Насколько я знаю, я ничему его не научил. Последний раз я пытался учить его плавать, но не просто потерпел неудачу, а хуже того: в результате моих усилий он впал в истерику так глубоко и надолго, что никто больше не пытался повторить наши уроки. Он плавает как топор.

На суше, мне кажется, он умеренно счастлив; в Копли тебя никто не трогает, если не хулиганить. Там не ставят оценок, плата — около двадцати тысяч в год. Мне не жаль этих денег, я хорошо зарабатываю: в среднем семьдесят пять в час, а годовой доход рассчитывается исходя из того, что в году у меня более двух тысяч рабочих часов. У меня нет дорогостоящих хобби (вернее, есть лишь одно), я не люблю путешествовать, у меня скромные вкусы. Еще до того как цены на недвижимость взлетели до небес, я купил лофт в Трибеке. Амалия тоже предпочитает умеренный образ жизни и имеет значительный доход. Хотя, дай ей волю, она раздала бы наше имущество беднякам, терпела бы лишения и жила с детьми не в симпатичном каменном доме на Восточной Семьдесят шестой улице, а где-нибудь под мостом.

Я люблю своих детей настолько, насколько вообще способен любить; это немного. Я умею играть роль доброго отца — как прежде доброго сына, доброго брата, друга и так далее. Обманывать людей совсем нетрудно, и до встречи с Амалией я думал, что все поступают точно так же. Я считал, что люди выбирают себе, в зависимости от культурной среды, подходящий сценарий и разыгрывают его; что нет никакой разницы между Джейком Мишкиным, играющим Меркуцио, и Джейком Мишкиным, играющим Джейка Мишкина. Разве что роль Меркуцио лучше написана.

Между прочим, по данной причине я и не стал профессиональным актером. Я говорил себе, что бросил театр (и сколько жалости к себе звучало в этой фразе!), потому что мне нужен надежный источник дохода, чтобы содержать семью. Однако фактическая причина в другом: если бы я втянулся в игру, вылезти я бы не смог. То, что выглядело как забавное чудачество в средней школе, превратилось в забавную странность, когда я стал старше, а потом перестало быть забавным. Мне представлялось, что я провожу свои дни в запертой больничной палате, играя то Макбета, то Торвальда Хельмера.[19] Есть что-то по-настоящему ядовитое в людях театра; или мне так казалось, потому что я испугался. В итоге я переключился на юриспруденцию и не жалею об этом. В театр я не хожу.

Я возвращаюсь после небольшого перерыва на кофе с пирожками. Купил сразу две дюжины на озере Саранак и сейчас живу на них и на кофе. В доме большой запас консервированных продуктов, по большей части, правда, просроченных; в холодильнике есть рыба и дичь. Микки сказал, что я могу оставаться здесь сколько угодно, и добавил, что в случае ядерной атаки мне придется мириться с присутствием его самого и той из трех его жен, которую он решит прихватить с собой. В двадцати шести милях отсюда есть городок Нью-Веймар, но я там не был. Думаю, будет лучше, если никто из местных не узнает о моем присутствии.

Дом стоит в уединенном месте, в конце длинной грязной дороги, что ответвляется от другой дороги, посыпанной гравием, а та, в свою очередь, отходит от второстепенного шоссе, примыкающего к шоссе номер тридцать западнее озера Саранак. Эта изолированность, однако, относится только к географическому положению, поскольку несколько лет назад Микки установил спутниковую «тарелку», принимающую любой из двухсот обычных каналов, и, что более важно, широкополосный доступ в Интернет. Мне приятно знать, что я могу нажать несколько клавиш и разослать мои записки по всему миру. В какой-то момент это может пригодиться для заключения сделки. Вот только с кем, я пока не знаю.

Перечитал все и вижу, что совершенно потерял нить рассказа. Не лучше ли просто написать историю своей жизни, подобно Брейсгедлу, словно я лежу на смертном одре, а не пребываю в ожидании насильственной кончины в не слишком отдаленном будущем. Смерть, мне кажется, фокусирует разум — при условии, что разум еще сохранился. Проблема в том, что я начал рассказывать историю, как в дешевых триллерах; электронный эквивалент предсмертного послания: таинственного, наспех нацарапанного на штукатурке или, еще лучше, запечатленного кровью. «Изумруды в п…» (дальше неразборчиво); или «это был Хар…» И карта. Однако моя жизнь тесно переплелась с этой историей, как произошло и с Брейсгедлом, и вот:

Я думаю, что, хотя Бог не призовет меня к себе, все же я человек, не грязь под ногами. Может, от моего рассказа будет польза нашему сыну, чтобы он вырос достойным человеком.

Так говорит Брейсгедл, так говорю и я.

Возвращаясь к рассказу, я вижу в моей записной книжке, что два последующих дня и выходные прошли без каких бы то ни было значительных инцидентов. Никаких записей, кроме одной-единственной: «Ингрид». Это означает, что я отправился в Тэрритаун ради обеда, выпивки, здоровых сексуальных актов, завтрака, — и, пока, Ингрид.

Нет, никакого неуважения. Она очень приятная женщина, занимается хореографией, мы встретились на вечеринке одной музыкальной компании, и она влюбилась в меня, поскольку я вежливый, полный сочувствия, великодушный и… большой. Она не первая и, надеюсь, не последняя, кто совершает эту ошибку. Не знаю, что не так с мужчинами в наши дни, но вижу, что на острове Манхэттен полно шикарных сексуальных женщин от тридцати до пятидесяти, и замужних, и одиноких, для которых почему-то почти невозможно найти себе любовника. Я стараюсь изо всех сил, но это грустное дело. Позвольте мне сейчас не вдаваться в подробности.