Языческий алтарь - Жан-Пьер Милованофф

После урока отец Габриэль отозвал его в сторонку.

– Мне удалось отстоять ваше дело перед нашим директором.

– Мое дело?

– Вам разрешили посещать родственницу после библиотеки. Мы подумали, что ваше присутствие принесет ей большую пользу. Кажется, это двоюродная бабушка?

Развязанные руки

Вот я и докурил сигару, но не знаю, пропел ли хвалу так убедительно, как хотел. Нарцисс может показаться ловкачом, но на самом деле он ведет бой во спасение химер. Мы видели, как он вводит ближних в заблуждение, даже попросту лжет, но аморален ли он? Не думаю. Просто для движения вперед ему нужны развязанные руки: ведь ключами от царства можно завладеть, только это царство обнаружив. Нашим надеждам столько всего угрожает! На путь, которым мы собираемся пойти, готовы выкатиться, чтобы его преградить, многочисленные валуны. Маки на поляне наперечет, все больше сорная трава. «Бегущее струей» время опрокидывает всякую решимость, оставляя одно сожаление, что ничего не предпринято проворству времени вопреки.

В моменты сомнений, а такие случались нередко, он корил себя за то, что злоупотребляет доверчивостью добряков-священников, и размышлял, не пришло ли время открыть им правду. Но потом он начинал думать о Бьенвеню, о его безмолвной борьбе с довлеющим мнением. Возможно, наступит день, когда он откроет свое сердце миру, и мир его одобрит. В том, что мир его одобрит, он не сомневался. Разве не располагал он уже теперь посмертной поддержкой Лиз, иногда покидавшей ночами страну мертвых, посещавшей его в снах и вселявшей в него бодрость?

От опекуна он получал кое-какие деньги на одежду. Купив пальто из верблюжьей шерсти, он стал бывать в пивных, привлекая видом своего кошелька живой интерес у проституток, а широкими плечами и страстным профилем – у любительниц гранатового сиропа. Я даже склоняюсь к мнению – но vade retro, calumnia! – что вышеупомянутое пальто сшила мать Григория, чтобы подарить его своему протеже в обмен на поцелуи в русском стиле.

Глава 9

Буги-вуги

Дни тянулись медленно, а осень прошла быстро. Наступил декабрь. Западный ветер принес серые тучи. Незнакомка с вязовой аллеи больше не появлялась. Нарцисс не отчаивался, но его последние достижения исчерпывались приобретением дружбы Григория, ждавшего его в гости каждый день. Как-то за чаем они увидели, как по саду быстро пробежала белка.

– В это время года белки – редкость, – сказал русский, толкая колеса своего инвалидного кресла. – Она прибежала из-за вас. Это вы ее привлекли.

Нарцисс не шелохнулся. Стоя с чашкой в руке у закрытого окна, он не спускал глаз с ив. Только горячий чай, пролившийся на башмаки, вывел его из оцепенения.

– Белка взволновала вас, – догадался Григорий.

– Верно, из-за нее я вспомнил одного человека, скрывающегося в этом городе. Я хочу его отыскать.

– Вероятно, это знак, что ваше желание исполнится.

В этот момент появилась Соня Балинова, и разговор прервался. Нарцисс заметил тем не менее, что у нее на плечах лежит лиса. Мертвые глаза зверька горели неприятным блеском.

Следующей ночью у него начался жар, затем бред. То ему казалось, что он умрет, так и не повидав незнакомку, то грезилось, что он на ней женился, и он удивлялся, почему не чувствует ее рядом. «Почему ты прячешься? – говорил он ей. – Разве не все здешние священники женаты?»

Болезнь тянулась неделю. Врач прописал ему йодное молоко и горчичные припарки, которые ставила ему на спину и на грудь сладкоречивая проворная монахиня. Он пил отвары, бульоны, грог, сосал пастилки «Вальда» и лежал с компрессом на лбу. Когда спал жар, к нему мгновенно вернулся аппетит, и он быстро взялся за учебу, чтобы наверстать упущенное и возобновить свои прогулки. Он вернулся в свои излюбленные кварталы, открыл новые, следуя подсказкам знатоков, и впервые – причем в пятницу! – переступил порог дома терпимости, на который ему указал прохожий. Он оказался один в большой пустой гостиной, плохо освещенной, окруженной таинственными закоулками. Пахло погашенными сигарами и гвоздикой, а также, без сомнения, другими сильными ароматами; Жану-Мари они были неведомы, а я перечислю для вас несколько названий: мускус и опопанакс, гелиотроп и бородач, возможно, эфир или опиум.

Потом послышались легкие шаги, не громче шелеста прошмыгнувшей землеройки. Болезненный человечек в черном, в небрежно повязанном галстуке, вошел на цыпочках в гостиную и направился к пианино. Обнаружив, что в гостиной есть еще кто-то, он вздрогнул, его крысиная мордочка сморщилась.

– Что-то вы слишком рано, – процедил он сквозь зубы, опускаясь на край табурета. – Сейчас не время. Они спят!

– …?

– Говорю вам, дамочки еще не встали. Приходите позже.

– Позже я не буду свободен.

– Вы что, заключенный? Так перелезьте через стену. Здесь забавляются по вечерам.

– А если я не хочу забавляться?

– Почему? У вас предубеждение? Тогда ждите, когда окажетесь в урне крематория, как я следующим летом, чтобы начать заводить приличные знакомства.

После этого безрадостного заявления человечек открыл крышку пианино и дунул на клавиши, словно сдувая муху.

– Главное, не упрекайте потом, что вас не предупредили, – проворчал он себе в галстук.

А потом заиграл буги. Буги-вуги. Буги-вуги-буги.

На втором этаже хлопнула дверь, раздался звук передвигаемых стульев. Тиканье настенных часов где-то дальше по коридору, шорохи неясного происхождения – все заглушала музыка.

– Будь добр, Гораций, потише! – взмолился вдруг сильный голос откуда-то сверху. – Вас оставили одного, мсье? Как нехорошо!

Жан-Мари поднял глаза и увидел женщину чудовищной полноты в тюрбане: она медленно спускалась по лестнице, держась обеими руками за позолоченные поручни и делая передышку на каждой ступеньке. Сейчас он предпочел бы оказаться далеко отсюда, но, вспомнив Ганнибала, решил, что отступать уже поздно.

– Примите мои извинения, сударь. Мы всю ночь праздновали мой день рождения. Теперь дамочки спят. У меня-то вечная бессонница, валерьянка мне не помогает. Урсула! Мириам! Хлоя! Телония! Жанна! Аврелия! Взгляните-ка!

Спустившись, хозяйка – иначе не назовешь – повернулась на одной ноге и двинулась к Эфраиму, у которого уже взмок лоб.

– Совсем еще юноша! Я сверху не разглядела. Как тебя зовут, мой маленький?

– Нарцисс.

– Я знавала одного Нарцисса в Буэнос-Айресе, знаменитого танцора танго.

Мадам Гортензия хлопнула в ладоши. «Совсем еще юноша» оказался в окружении женщин, представлявших собой, полагаю, в тридцатые годы олицетворения мужских фантазий. Он был слишком смущен, чтобы восхищаться сонными лицами, и уже готов был броситься наутек, как вдруг появилась женщина, которую он разыскивал уже столько дней, та, из-за которой он чуть было не устроил уличную драку.

– Видите, я вас нашел, – сразу выпалил он.

– Опять ты! – сказала она хрипло.

Не поручусь, что точно воспроизвел реплики обоих. Слишком много времени прошло с тех пор, и для таких мелких воспоминаний пора вводить срок давности. Но все указывает на то, что с этого мгновения у Телонии закружилась голова, и кружение усиливалось с каждым часом, заставляя забыть всякую практичность, все, что раньше считалось очевидным; кончилось все через три дня смертью проститутки. Ответственность молодого человека за возникновение головокружения не подлежит сомнению. Это он сделал решающий жест – взял женщину за руку в том месте, где кончался рукав сорочки. Действительно ли он намеревался «перейти к делу», как выразилась мадам Гортензия? Не уверен.

И все же Телония не могла остаться равнодушной к мужскому прикосновению. В мире, в который она вошла полгода назад, такой жест имел единственное значение: клиент выбрал ее. С безразличием, которое она привыкла проявлять в подобных случаях, она отвела Эфраима в комнату на втором этаже и принялась машинально исполнять протокол неразделенного удовольствия – последовательность точных действий по соблюдению чистоты и раздеванию, усердно осваиваемую обитательницами заведения, начиная с дня поступления в него.

И то, чего юнец никак не предполагал, совершилось в комнате с запахом одеколона и черного мыла. В банальных жестах и движениях повторялись древние плотские радости, которые каждый по-своему изобретает заново, ощупью, как первопроходец. Да, в этом гнусном, недостойном его месте Эфраим, которого я тоже стану теперь называть Нарциссом, впервые в жизни познал плоть, погрузился в нее глазами и руками, расшвырял, как охапку свежей травы, испил ее свежесть, испарину, вкусил ее горечь; он ласкал ее, перебирал, расправлял, переворачивал, раскрывал, обнажал, вдыхал сладость и горечь ее мякоти. Торопясь не растерять охвативший его восторг, он совершенно не заботился о том, участвует ли в происходящем Телония, полагая, наверное, что она испытывает то же самое, что дарит ему. Потом, когда она встала, он остался простертым на спине, с закрытыми глазами, переполненный радостью, с красной подушечкой на животе.