В неизведанные края. Путешествия на Север 1917 – 1930 г.г. - Владимир Обручев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Еще два дня мы проводим в Тюбеляхе: надо починить "бото", и Мичика не готов. Опять на траве наворочены целые стога сена, и Афанасий пришивает новое сено к изношенным покрышкам "бото"; У нас не хватает шпагата, чтобы сшивать "бото", и приходится изобретать, чем бы его заменить. Об стригаем хвосты и гривы у лошадей и даем якуткам сучить нитки. Чтобы заменить порвавшиеся ремни и веревки для увязки вьюков и для поводов, разрезаем черную коровью шкуру, в которую было завернуто масло, привезенное Ми чикой.
Я стараюсь уменьшить число вьюков, чтобы увезти с собою побольше муки. Брезентовая лодка нам больше не будет нужна, и мы разрезаем ее на потники, на мешки, на ремни. Весь лагерь занят хозяйственными делами.
Петр сидит у костра и что-то чинит: он не может принять участия в общей работе из-за больной ноги. Я предлагаю ему остаться в Тюбеляхе, с тем что на обратном пути мы при шлем за ним, но он ни за что не хочет: "Я здесь умру от тоски".
16 августа на жирном белом коне приезжает Мичика. Якуты отличают семь степеней жирности коней; высшая сте пень, когда на спине слой жира в два пальца. Конь Мичики относится к этой высшей степени жирности. Якуты пускают лошадей на долгие сроки в луга, чтобы потом на такой жир ной лошади сделать короткий и быстрый переезд с тяжелым вьюком, доведя животное почти до истощения к концу четы рех-пяти недель. Дольше лошадь не выдерживает, сбиваются копыта. Чтобы такая жирная лошадь не опилась и не задох лась, ее перед поездкой выдерживают дня два-три без корма. Мичика первые три дня держит своего коня на привязи — "кормит у столба", как говорят наши русские рабочие, и отпускает лишь под утро на два часа пощипать травы.
Такой способ особенно пригоден для переездов по районам со скудным кормом и для зимних перегонов.
Якуты очень удивлены, что наши кони идут уже два месяца, — при их системе за это время кони давно бы погибли. Особенно поражают их подковы: на Индигирке кованых ко ней видят в первый раз. Но я удовлетворен: только благодаря подковам мы прошли так далеко; даже якутские рабочие — непримиримые противники подков — теперь сами подтягивают ослабевшие гвозди. Каждый рабочий начинает дрожать за своего коня, так как запас подков уже кончился.
Мы уходим вверх по долине Иньяли прямо на запад. Дно долины занято то галечниками, то обширными тарынами, то лесами или лугами с обильной голубикой.
С первого же дня выясняется, что лошади далеко не те, что прежде. Карька и Пегашка падают на всех бадаранах, и их приходится развьючивать и поднимать.
Каждый день я отмечаю в журнале: "Лошадь № 1 сильно захромала и с трудом дошла до стоянки", "Лошадь № 5
сильно захромала и освобождена от груза". Что-то будет! Подков нет и "заводных" (запасных) лошадей — также.
18 августа. Долина Иньяли разделяется на две, с юга подходит большой приток Силяп. За ним, южнее, тянется громадная гранитная Силяпская цепь со снегом. Между Силяпом и Иньяли на стрелке — огромная изолированная вершина под сплошной шапкой снега. Это группа Чен — самая высо кая гора в этой части хребта. Длинные языки снега спускаются с нее в узкие ущелья, загроможденные моренами. Мичика рассказывает, что раз он в погоне за горными бара нами поднимался на Чен, шел туда целые сутки, дошел до снега. Видел в ущельях ледники — поэтому гора и названа Чен (чен — лед в углах юрты, скапливающийся зимой под нарами).
20 августа из узкой долины нижнего течения Иньяли мы пе реходим в громадное расширение ее верховьев. Всю эту кот ловину наполняли когда-то ледники: одни спускались с Чена, другие — с северных и западных гор и сливались в узкой до лине Иньяли.
Два следующих дня мы идем на восток по моренам северного края долины, все время в виду Чена — от него никак не уйдешь. Бесконечные холмы морен занимают все подножие горного склона и поднимаются до высоты в 400 метров над дном долины; следовательно, толщина ледника была здесь не меньше 400 метров.
Каждый день я отстаю, осматривая утесы, и потом нахожу дорогу по следам. Теперь тропа через Верхоянский хребет кажется мне трактом, так как здешняя тропа не более чем след. На моренах еще хуже — камни, сухой мох, и копыта лошадей не оставляют следа; но я приобрел большой опыт, а кроме того, мой белый конь — настоящий следопыт. Когда мне нужно вести геологические наблюдения и некогда вы сматривать следы, конь сам находит дорогу, даже на море нах. Почти всегда он безошибочно решает, куда итти, и редко приходится его направлять.
22 августа достигаем прекрасных зеленых лугов в вер ховьях Иньяли. Лес растет только по краю долины, редкий и кривой; недалеко уже граница леса.
Несколько лошадей в ужасном состоянии: они ходят на трех ногах, поджав заднюю, сбитую. Ясно, что не только до Чыбагалаха, но даже через перевал, который предстоит нам завтра, они не пройдут. Единственное средство — оставить здесь часть груза и наиболее слабых лошадей. К нашему воз вращению они могут поправиться.
У края леса на каменной россыпи (чтобы не захватил лесной пожар) строим маленький квадратный сруб. Сверху кладем от дождя брезент и на него бревна и камни — от медведей. От людей охранять не надо: здесь не знают, что такое воровство. Отбираем все, что не понадобится в течение месяца: часть муки и масла, крупы и консервов и все тюки с коллекциями. Страшно бросить их среди гор, но кто не рискует, тот не выигрывает.
Пройдя немного дальше к перевалу, оставляем на лугах трех лошадей — Карьку и двух белых коней.
Подъем на перевал в бассейн Чыбагалаха тяжел и каменист. Снова лошади обивают ноги. Теперь каждый жадно смотрит на мох, не найдется ли потерянная подкова, чтобы можно было отсрочить гибель своего коня. А как вначале смеялись якуты, когда я соскакивал с седла в болотах Томпо, чтобы подобрать подкову! Когда мимо проходит караван, я тревожно смотрю на ноги: у какого коня еще свалились подковы и какой начинает хромать. Яков всегда первый кричит: "Начальник, боккот нет!"
С высокого перевала видны снова снежные цепи: на во стоке, западе, на юге и севере. На севере, в дымке — какой- то новый хребет. Когда же они кончатся?
По мрачному ущелью небольшой речки опускаемся к Мю- реле. Это самый крупный приток Чыбагалаха.
На спуске встречаем первого человека после 200 километров пути: вблизи речки стоит чум бедняка эвена. Семья его состоит из семи человек. Им принадлежит всего семь оленей и две или три собаки. Эвен с сыном приезжает к нам верхом, сидя, согнувшись в комок, на передних лопатках оленя; у оленя маленькое седло в виде двух подушечек, лежит прямо на лопатках, и стремян нет. С любопытством эвены рассмат ривают людей, лошадей и палатки. Наш приезд для них так же необычен, как падение метеорита: они в первый раз видят русских. Отец только раз в жизни ездил в Оймякон и, кроме маленького участка верховьев Мюреле, ничего не знает.
У него трудно что-либо узнать про дорогу.
– Как пройти на Чыбагалах?
– Какой Чыбагалах? Не знаю, где это.
– Ну, а куда эта река, Мюреле, течет?
– Далеко течет. Узкое ущелье, потом выходит опять на широкое место. В Индигирку течет.
– Прямо в Индигирку или в Чыбагалах?
– Не знаю, сам не видел, люди не говорили. Вот здесь, у себя, знаю, какие реки. Налево кверху Дядя, потом Дися. А Чыбагалаха нет...
По мере того как мы идем, Чыбагалах отодвигается все дальше на север.
Но и в географических познаниях Мичики неожиданно сказывается пробел: он дальше дороги не знает. В Чыбагалах он заезжал снизу от Момы и на Мюреле никогда не бывал. Однако это его не смущает: как не доехать, если есть след — "суол"! От его храбрости мне делается немного жутко: итти с караваном из сорока истощенных и хромых лошадей — это не то, что проехать налегке на свежей и жирной лошади. Я опрашиваю Мичику:
– Сколько до Чыбагалаха?
– Кёсов двадцать, может и больше.
– Пройдем ли по Мюреле — говорят, очень тяжелые броды?
– Что ж, обойдем как-нибудь.
Вообще ничего страшного для него нет.
Ущелье Мюреле — самое суровое из всех, виденных нами до сих пор. За рекой высится новая цепь — гранитная, с рядами вершин, похожих на страшные башни и зубцы. Я стараюсь между ними узнать "коровье вымя", — дойдем же мы до него наконец! Но эти острые вершины похожи не на вымя, а скорее на рога.
Над глубоким и мрачным ущельем реки нависли тучи, и зубцы утесов открываются сквозь них лишь иногда.
Внизу ползет наш измученный караван. Тропа то и дело выходит на галечники, по которым то одна, то другая лошадь скачет на трех ногах. Тропы, собственно, нет, просто Мичика ведет нас по вдохновению. Чтобы избежать утесов, прихо дится много раз переходить реку; она все многоводнее и бурнее. С гранитного плато спускаются крутые потоки, пенящиеся среди светлых глыб гранита. Один поток особенно хорош. Он идет в узкой щели, засыпанной глыбами гранита величиной с дом. Мутнозеленая вода его бурлит между глыбами, и с трудом можно заставить лошадь итти вброд.