Удушие - Чак Паланик
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Так расскажите мне, – советую. – Скиньте всё с плеч, – обещаю не пересказывать это Виктору, только с её разрешения.
Она прищуривается в мою сторону, вся старая кожа туго собирается у её глаз. Морщины у её рта вымазаны шоколадным пудингом, и она спрашивает:
– Но откуда я знаю, что тебе можно доверять? Я даже не уверена, кто ты такой.
Отвечаю с улыбкой:
– Конечно мне можно доверять.
И втыкаю ложку ей в рот. Чёрный пудинг лишь остаётся на её языке. Такое лучше, чем трубка для желудка. Ладно, допустим – дешевле.
Выношу пульт от телевизора за пределы её досягаемости и говорю ей:
– Глотай.
Говорю ей:
– Ты должна меня слушать. Ты должна мне верить
Говорю:
– Я он. Я отец Виктора.
И её белёсые глаза выпучиваются на меня, а всё остальное лицо, морщины и кожа, словно пытается соскользнуть в воротник её пижамы. Жуткой жёлтой рукой она творит крестное знамение, и челюсть отвисает ей на грудь.
– О, ты он, и ты вернулся, – бормочет она. – О, отец благословенный. Отче наш, – говорит. – О, прошу, прости меня.
Глава 11
Вот он я, обращаюсь к Дэнни, снова запирая его в колодки, на этот раз за штамп, оставшийся на его руке после какого-то ночного клуба, – я говорю ему:
– Братан.
Говорю:
– Как это странно.
Дэнни держит обе руки по местам и ждёт, пока закрою их. Он туго заправил рубашку. Помнит, что нужно немного согнуть колени, чтобы снять со спины нагрузку. Не забывает сбегать в уборную перед тем, как его запрут. Наш Дэнни становится профессиональным экспертом по несению наказаний. В старой доброй Колонии Дансборо, мазохизм – ценный производственный навык.
Да и почти на любой работе.
Вчера в Сент-Энтони, рассказываю ему, всё шло как в том старом фильме, где парень и картина: парень там тусуется по вечеринкам и живёт под сотню лет, но никогда не меняется. А портрет его становится уродливей, загаживается всякой фигнёй, которая бывает от алкоголя, и нос на нём вваливается от вторичного сифилиса и трипака.
Все эти обитатели Сент-Энтони теперь лазят с закрытыми глазами и довольно мычат. Все скалятся и благочествуют.
Кроме меня. Я их дебильный портрет.
– Поздравь меня, братан, – отзывается Дэнни. – Пока я столько торчу в колодках, уже набрал четыре недели воздержания. Это сто пудов на четыре недели больше, чем мне удавалось набрать с тринадцати лет.
Мамина соседка по комнате, рассказываю ему, наша миссис Новак – теперь всё кивает и ходит вся довольная, мол, я в итоге покаялся, что украл у неё изобретение зубной пасты.
Ещё одна старушка радостно тарахтит и кайфует как попугай с тех пор, как я сознался, что каждую ночь ссу ей в постель.
Да-да, заявляю им всем, это был я. Я сжёг ваш дом. Я бомбил ваш посёлок. Я сослал вашу сестру. Я задвинул вам говёный синенький драндулет “Нэш Рэмблер” в 1968-м. А потом, ах да, убил вашу собаку.
Так оставьте всё позади!
Говорю им: валите всё на меня. Пускай я буду изображать большую пассивную жопу в вашей групповухе для снятия вины. Приму заряд у всех.
И теперь, когда каждый спустил свой заряд мне на лицо, все они улыбаются и мычат. Все ржут в потолок, продолжая толпиться вокруг меня, гладят по руке и говорят, мол, всё нормально, мол, они меня прощают. Все, бля, набирают вес. Весь курятник тарахтит обо мне, и эта стройненькая медсестра, когда проходит мимо, произносит:
– Ну, смотрите, какой вы Мистер Популярность.
Дэнни шмыгает носом.
– Нужна тряпка для соплей, братан? – спрашиваю.
А странно то, что моей маме лучше не становится. Неважно, сколько я изображаю Крысолова-дудочника и увожу прочь упрёки этих людей. Неважно, сколько впитываю в себя вины, – мама уже не верит, что я это я, что я Виктор Манчини. Так что она не выпустит собственный большой секрет. Так что ей потребуется какая-нибудь там трубка для желудка.
– Воздержание – это, конечно, нормально, – продолжает Дэнни. – Но я мечтаю когда-нибудь жить жизнью, построенной на том, чтобы делать что-то хорошее, вместо того, чтобы просто не делать плохого. Врубаешься?
А ещё более странно то, рассказываю ему, что мне кажется, мою новую популярность можно превратить в лёгкий трах в чулане с той стройной сестричкой, – может, дать ей поршень по щековине. Стоит медсестре вообразить, что ты чуткий заботливый парень, который проявляет терпимость к старым безнадёжным людям, – и ты уже на полпути к тому, чтобы её отодрать.
См. также: Кэрен из Ар-Эн.
См. также: Нанэтт из Эл-Пи-Эн.
См. также: Джолин из Эл-Пи-Эн.
Но, с кем бы я ни был, башка моя полностью забита той, другой девчонкой. Той доктором Пэйж Как-её-там. Маршалл.
Так что, кого бы я ни драл, мне приходится представлять себе больших гниющих животных: сбитых на шоссе раздутых от газа енотов, которых таранят на большой скорости грузовики на раскалённом от палящего дневного солнца асфальте. Либо такое, либо я тут же кончу, так возбуждает меня засевшая в голове доктор Пэйж Маршалл.
Забавно, что никогда не думаешь о женщинах, которых отымел. И никогда не удаётся забыть как раз тех, которые своей участи избежали.
– Это как же во мне силён внутренний наркоман, – говорит Дэнни. – Если я боюсь оставаться не взаперти. Моя жизнь должна заключаться в чём-то гораздо большем, чем просто не дрочить.
Другую женщину, говорю я, не важно какую, можно представить, как дрючишь. Ну, там: она с раздвинутыми ногами на водительском сиденье в какой-то машине, и в её точку Джи, в край её уретрального нароста, врезается твой толстенный здоровый поршняра. Или можно вообразить, как её порют, стоящую раком в горячей ванне. Ну, то есть, в её личной жизни.
Но эта самая доктор Пэйж Маршалл кажется словно превыше того, чтобы её драли.
Над головой кружат какие-то хищные птички. По птичьему времени такое должно значить около двух часов дня. Порыв ветра отбрасывает фалды камзола Дэнни на плечи, и я стаскиваю их обратно.
– Иногда, – говорит Дэнни, шмыгая носом. – Как-то даже охота, чтобы меня били и наказывали. Ладно что Бога больше нет, всё равно хочется что-то уважать. Я не хочу быть центром собственной вселенной.
Раз уж Дэнни весь день собрался торчать в колодках, мне придётся переколоть все дрова. Самостоятельно перемолоть кукурузу. Засолить свинину. Просвечивать яйца. Нужно забодяжить пойло. Накормить свиней от пуза. Восемнадцатый век никому малиной не покажется. Раз уж мне придётся добирать за ним все недостачи, сообщаю сгорбленной спине Дэнни, за это он мог бы как минимум сходить навестить мою маму и прикинуться мной. Чтобы услышать её исповедь.
Дэнни вздыхает, глядя в землю. С высоты в двести футов один из стервятников роняет ему на спину мерзкий белый потёк.
Дэнни сообщает:
– Братан, мне нужна какая-то миссия.
Говорю:
– Вот и сделай одно доброе дело. Помоги старой леди.
А Дэнни спрашивает:
– Как там продвигается твой шаг номер четвёртый? – говорит. – Братан, у меня тут бок чешется, не поможешь?
И я осторожно, чтобы не влезть в птичье дерьмо, начинаю скрести ему бок.
Глава 12
В телефонном справочнике всё больше и больше красных чернил. Больше и больше ресторанов вычеркнуто красным фломастером. Всё это заведения, где я почти умер. Итальянские. Мексиканские. Китайские заведения. На полном серьёзе, с каждым вечером у меня остаётся всё меньше выбора, куда можно сходить поесть, раз уж я решил делать деньги. Раз уж я решил дурить кого-то, заставив полюбить меня.
Вопрос всегда звучит так: “И чем же вам будет угодно подавиться сегодня вечером?”
Осталась французская кухня. Кухня индейцев майя. Восточно-индийская.
Чтобы представить себе место, где я сейчас живу, старый мамин дом, вообразите реально грязную лавку антикварной мебели. Такую, по которой приходится ходить боком, как люди ходят на картинках в египетских иероглифах, – вот такой здесь завал.
Вся мебель – резного дерева: длинный обеденный стол, стулья, шкафы и сундуки, – всё с резными гранями, мебель заляпана по всей поверхности каким-то лаком, напоминающим густой сироп, который почернел и растрескался ещё, пожалуй, за миллион лет до рождества Христова. Выпуклые диваны покрыты холстом той самой пуленепробиваемой марки, на который в жизни не захочется садиться голым.
Каждым вечером после работы нужно первым делом просмотреть именинные открытки. Подбить итог по чекам. Всё у меня разложено по акру чёрной площади обеденного стола: платформа для моей деятельности. Здесь нынешняя квитанция, которую нужно заполнить. Сегодня тут одна вшивая открытка. Одна поганая открытка пришла по почте, с чеком на пятьдесят баксов. И всё равно придётся писать благодарственное письмо. И всё равно здесь ещё целое позорное поколение опущенных писем, которые надо разослать.
Речь не о том, что я неблагодарный, но если всё, что вы можете мне урезать – это пятьдесят баксов, то в следующий раз лучше дайте мне сдохнуть. Ладно? Или, ещё лучше, постойте в сторонке, а героем пускай становится кто-то с деньгами.
