Родить легко - Инна Мишукова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И вдруг меня вызывают к директору школы и говорят: «Инна, тебя ищет писатель из Москвы! Оставил свой номер, позвони ему в ближайшее время, он очень просит и ждёт». Для понимания: иных средств связи, кроме стационарных телефонов, тогда не существовало, и никаких, разумеется, интернетов – только бумажные справочники. А писатель разыскал телефон подмосковной школы (что, поверьте, было далеко не просто) и вычислил меня…
Позвонить куда-то тоже выглядело тем ещё мероприятием: требовалось идти на почту, в переговорный пункт (домашний телефон имелся не у всех даже в столице, не говоря о менее крупных населённых пунктах). Стоять в очереди, заказывать звонок, ждать вызова, разменивать деньги на пятнадцатикопеечные монеты и каждые то ли две, то ли три минуты скармливать очередную денежку ненасытному автомату, чтобы продолжить разговор.
В общем, пообщаться с кем-то посредством телефонной связи являлось самым настоящим приключением. Помнится, долго с досадой пыталась дозвониться и в итоге потратила на разговор с писателем вполне весомые по тем временам шестьдесят копеек – несколько пирожных или пара-тройка походов в кино.
Узнав, с кем говорит, писатель бурно обрадовался:
– Инна, слава богу! Как только вас ни искал, даже через областные горкомы справки наводил! Выступал тут на одной конференции деятелей искусств и рассказывал – как меня потрясло, что в обычном подмосковном городе отыскался такой бриллиант. И вами страшно заинтересовался один профессор из ГИТИСа. Вот его телефон, звоните!
Пришлось дозваниваться ещё и профессору. Получилось на удивление быстро – он велел приезжать тогда-то туда-то и не опаздывать.
Мама лежала в больнице. Я, экипируясь на встречу с мэтром, с чувством прикосновения к недосягаемому воспользовалась её эксклюзивным гардеробом. Как сейчас помню свой нелепый наряд, казавшийся мне тогда верхом элегантной роскоши: чулки в крупную сетку, кроссовки, тёплая драповая юбка ниже колена и обильно расшитая люрексом кофта. Причём всё это на тощей семнадцатилетней девице далеко не демонического вида… И в таком вот сокрушительном образе – как сегодня принято говорить, лýке – поехала в Москву.
Думаю, рассказывать про конкурсы в кино- и театральные вузы особой надобности нет: и тогда и сейчас количество претендентов на место исчисляется сотнями страждущих попасть в мир искусства. Они готовы ради этого на всё, раз за разом подавая документы одновременно во МХАТ, ГИТИС, ВГИК, «Щуку», «Щепку» и годами штурмуя приёмные комиссии.
Подозреваю, что на фоне подобных «юношей бледных со взором горящим» я смотрелась откровенно вяло. Профессор, явно привыкший к несколько более активному поведению потенциальных абитуриентов, говорит:
– Что ж, читайте вашу программу.
(Нормальный, правильный, заинтересованный студент поступает в театральный с заранее сформированной и отрепетированной «на ура» программой: несколько стихотворений, отрывков прозы, басни, песни, танец, дабы убедить строгих экзаменаторов в своих разнообразных талантах.)
– У меня нет никакой программы.
Профессор несколько озадачился:
– Виноват, зачем же вы приехали?
– Да не знаю, писатель сказал, вот и приехала.
Заскучавший мэтр:
– Так, а что есть-то у вас вообще?
– Стихотворение Пушкина «Осень».
– Ладно, читайте.
Выслушал. После некоторой паузы:
– Я вас беру.
– Ладно, – говорю, – хорошо, – до конца не отдавая себе отчёт в том, что происходит.
Только потом я поняла, как, извините, рвут задницу поступающие в театральные институты… Дала профессору свой адрес, оставить в качестве контакта было больше нечего – частный дом в подмосковном городе, «на деревню дедушке»!
Через несколько дней после похорон мамы начинают приходить телеграммы. Бумажные, с ленточкой, на которой отпечатаны чёрные буквы без знаков препинания: в телеграммах, где каждое слово стоило несколько копеек, их для экономии не указывали. «Где вы», «Жду вас», «Держу для вас место», «Приезжайте». Мне тогда было вообще ни до чего, но я собралась с силами и позвонила – обещала же появиться. Профессор поинтересовался, когда я собираюсь приехать, и сообщил, что первые отборочные туры уже прошли, попадаю только на второй.
Еду в ГИТИС на второй тур. Там предстаю уже перед четырьмя профессорами. Из них больше всего запомнился престарелый дворянин Бенкендорф, прямой потомок того самого современника Пушкина, активно участвовавшего в судьбе поэта. Остальные – мастера курса, в том числе и мой профессор: сидят, смотрят на меня. Предлагают читать программу (записывая мой адрес, профессор велел обязательно её подготовить, но я ввиду происходивших печальных событий и малой, мягко говоря, степени заинтересованности в предмете снова упустила это из виду).
– У меня её нет.
– Как так, я же говорил подготовить!
– Как-то вот не вышло…
– Ну ладно, читайте «Осень»!
Читаю. Маститый квартет значительно кивает породистыми головами, увенчанными благородными сединами: «Да… Да! Вот это, конечно… Вы обратили внимание, коллеги? Ну право же!» И меня берут.
Дальше – конкурс, где снова читаю «Осень». Не готовлю никаких программ. Не проявляю никакой активности. Сижу, смотрю в одну точку между турами. Думаю о маме, находясь в состоянии полнейшей подавленности. Включаюсь только когда начинаю читать «Осень» – люблю её.
Прохожу все туры. Мои однокурсники долгое время оставались в убеждении, что я суперблатная, с сильно волосатой лапой: так спокойно вели себя только такие, точно знающие, что поступят вне зависимости ни от чего, в то время как остальные тряслись как осиновые листья и зачастую падали в обморок.
Так я поступила в ГИТИС.
Все вокруг говорили: «Ого! ГИТИС?! Круто! Ну ты даёшь!!!» А я не могла понять, в чём, собственно, заключается предмет восторгов. Я была как будто не здесь. Более того – никогда до этого не хотела стать артисткой. Поэтому возникло чувство, что меня будто бы сюда занесло, что судьба так вот хитро закрутила и закинула меня в неожиданное место. Словно так кому-то зачем-то нужно.
Но с началом учёбы я быстро втянулась. Учиться, конечно, было исключительно интересно. Причём основной предмет – само актёрское мастерство – привлекал менее всего. Я сразу ощутила, что мне не хочется выходить на сцену и говорить чужие тексты, что мне неприятно кого-то изображать.
Кайф и радость приносило гуманитарное образование: литература (русская и зарубежная), история, история театра, философия, всё это преподавалось на высочайшем уровне. Танцы народов мира, классический танец, фехтование, сценическое движение, сценическая речь, работа с текстами – всё очень нравилось и увлекало. Учить и читать стихи – интересно, работать с текстом – интересно, понимать законы восприятия – интересно. А вот выходить на сцену и играть роли – нет… Ух как нет!
Про себя я ныла, скрипела и буквально нутром чуяла, что всё моё естество этому противится. Никак не могла понять: ну для чего человеку, у которого есть свой собственный мир,
