Бельгийская новелла - Констан Бюрньо

Он сложил открытки в стопку, но не стал убирать их в ящик стола. Погасил свет и поднялся в спальню. В квадрат открытого окна глядела необычайно тихая, теплая ночь. Большие деревья из сада Амбера выделялись на фоне звездного неба, их огромные тени широко раскинулись по едва различимой поверхности Земли; среди этих теней и стволов ощущалась необычная и тревожная глубина, какой она представляется нам через объектив стереоскопа. Это оттого, что серп уже высоко сиявшей луны — высунувшись из окна, г-н Кош увидел его — поднимался все выше в темно-синее звездное пространство. Ночь казалась нереальной; она была торжественной и, можно сказать, очарованной своей собственной красотой. В небольшом просвете между деревьями, сквозь неплотную завесу темной листвы г-н Кош увидел два источника света, горевших в доме его патрона, один — красный, как в фотолаборатории, это свет из комнаты, где мадемуазель Ариадна Амбер вызывала души мертвых, другой, желтый свет, горел в кабинете, где старый торговец-маньяк рисовал план возможного расположения лагеря Карла Смелого. Г-н Кош, облокотившись на подоконник, долго созерцал небо. На какой-то башне, а затем и на других, далеко в городе, пробило одиннадцать часов. Одиннадцать часов здесь — это четыре часа там; Дезире подъезжала к Санта-Барбаре, наверное, они уже едут вдоль берега. Г-н Кош знал, что созвездия Орион летом не видно, и потому не искал ни Ригель, ни Бетельгейзе. Что же касается Карены и Канопуса, может быть, они и были в этом хаосе золотисто-голубых точек из неизвестных миров. Он смотрел на звезды, впервые увлекшись трудной игрой воображения, стремясь постичь временные несоответствия, присущие этому одновременному мерцанию. И он подумал, что в четыре часа дня, после палящего зноя в пустыне Мохаве, тихоокеанский бриз должен быть приятен. Затем, без всякой связи и даже не зная, с чего это вдруг, он вспомнил, что ему рассказывали или он читал, будто существуют мертвые звезды, свет которых виден и еще долго будет виден с Земли.

Мадемуазель Ариадна Амбер вызывала души мертвых, но ей не повезло; в пятьдесят пять лет у нее так и не появилось ни одного покойника из близких. Ее отец был жив, мать тоже. По правде говоря, те долгие годы, что мадам Амбер провела в частной клинике для умалишенных, где ее не разрешалось навещать, с трудом можно назвать жизнью, к тому же «потусторонний» мир за стенами сумасшедшего дома не годился для общения душ. Ее дяди и тети тоже были еще живы, так же как обосновавшийся в Австралии брат, о котором никогда ничего не было слышно. Кузены, кузины были крепки как стальные сваи. У нее было не так много подруг, но ни одна из них не умерла. Даже евреи-соседи, с которыми она немного подружилась, чудом возвратились из концентрационного лагеря, видимо, благодаря иммунитету к смерти, которым мадемуазель оккультистка одаривала своих знакомых. Поскольку ее деды и бабушки, все четверо, умерли до того, как она могла запомнить их, мадемуазель Амбер являла собой редкое для ее возраста исключение — ей никогда не приходилось переживать траур. Казалось, в своем окружении она действует на смерть, как пенициллин на бактерии.

Из этой на первый взгляд счастливой аномалии возникало одно неудобство, такое же, как у наций, столь успешно продливших среднюю продолжительность жизни, что пришлось пожалеть о том времени, когда люди умирали. Какой толк быть спиритом, если нет ни родных, ни друзей, с которыми можно было бы поговорить при помощи вертящихся столов. Конечно, есть великие люди, но общение с ними утомительно. Разумеется, отец попросил мадемуазель Ариадну употребить свои таланты и психическую власть для того, чтобы уточнить у герцога Карла и льежских полководцев расположение бургундских палаток в ночь на 29 октября 1468 года, но она заранее предвидела и предупредила, что такая практическая цель может истощить или запутать флюид. Действительно, ответы духов были расплывчатыми, противоречивыми, ошибочными или нелепыми. Некий Матье-птичник, дух грубый и насмешливый, упорно стремился вмешаться в диалог, представляясь слугой рыцаря из свиты монсеньёра Стрееля. Он был похотлив и обращался к мадемуазель Ариадне в таком непристойном тоне и с такими наглыми предложениями, что до нее иногда с трудом доходил смысл его слов. Наследнице замка Бородача понадобилась вся ее дочерняя покорность, чтобы не прервать разговор. Благодаря такой настойчивости ей хоть и с трудом, но удалось добиться от этого Матье довольно точных топографических указаний, по которым в глубине парка были обнаружены новые траншеи, найдены черепки и несколько обломков ночных горшков чуть ли не эпохи Луи-Филиппа.

Добрых два десятка лет назад г-на Амбера вселился «бес» истории: для этого достаточно было одной журнальной статьи. Со страниц одного издания ему было сообщено, что место, где расположен его дом, вполне могло быть тем самым полем, где Карл Смелый и Людовик XI едва не попали в руки франшимонцев.[11] решившихся на безумную и отчаянную вылазку ради спасения Льежа. Это было время, когда г-н Кош женился на Мадлен, когда мадам Амбер попала в клинику в первый раз, когда мадемуазель Ариадна увлеклась контактами с духами, на что убивала все вечера, вечера уже старой и, видимо, разочарованной девы. Вот тогда в большом доме в предместье Сент-Вальбюрж и начались эти ночные бдения у двух симметричных источников света, одного — красного, другого — желтого, горевших далеко за полночь в окнах двух комнат — дилетанта-историка и нарушительницы покоя мертвых. Мадлен, питавшая к хозяевам мужа — и отцу, и дочери — непреодолимое отвращение, заметив сквозь заросли сада эти две горящие фары, говорила, что опять наступила Вальпургиева ночь.

Г-н Кош ждал почтальона на пороге дома. Этот новый ритуал возник после того, как упорхнула Дезире, ибо его обычная почта не заслуживала такой чести и он не задерживался из-за нее перед уходом на работу. Г-н Кош не отрывал взгляда от угла улицы, вычисляя, будет ли открытка, которую ему несут, из Флагстаффа или из Эль-Пасо, если они поехали на юг и в объезд до границы, а может быть, прямо из Лас-Вегаса? Он заметил про себя, что у маленького учителя во вчерашней телепередаче было меньше сомнений и он значительно точнее подсчитал время, которое понадобилось световому сигналу с Ригеля или Бетельгейзе, чтобы достичь Земли.

С опозданием в две минуты на углу тротуара появился почтальон с распухшей от новостей сумкой на животе. Г-н Кош почтительно наблюдал, как, продвигаясь от двери к двери, он вырастает, как останавливается, чтобы опустить в почтовый ящик свою толику роковых известий. В этой местности почтовый цвет — малиново-красный, как цвет королевского дома. Нашивка на воротничке почтальона, кант на его кителе — того же роскошного цвета, что и флаг короля, широкая лента ордена Леопольда и корона, отпечатанная на пригласительных билетах замка Лекен. Увы, этот праздничный цвет блекнет и тускнеет на черном мундире почтальонов, становясь просто безобразным. Но в это утро г-н Кош испытывал благоговение перед этим пурпуром, пусть на рабочей куртке, пусть запачканным, и жест руки, протянувшейся к почтовой сумке, был почтителен.

Он сразу заметил, что среди неярких газет и конвертов не видно вызывающей, режущей глаз голубизны. От Дезире, ничего не было. Да это и неудивительно: рейсы почтовых самолетов в Примексиканской низменности могли быть нерегулярными. Значит, завтра придут две открытки, ведь позавчера он тоже получил сразу две. Г-н Кош по натуре был оптимистом, если случалась неудача, быстро утешался, зная, что потом повезет, и вот так, думая о двойной порции голубых открыток, которые получит завтра утром, он в очередной раз, торопливо семеня, проделал свой обычный, четырежды в день повторяющийся путь: обогнул сад и решетку, прошел вдоль аллеи рододендронов, подошел к крылу здания, где расположены были еще безлюдные конторы, и прошел через них. Приятно пахло от протертых полов: Огюстина только что закончила утреннюю уборку. Это были обычные конторские помещения с выстроившимися в ряд, покрытыми чехлами или крышками пишущими и счетными машинками, со стандартной металлической мебелью. Но его кабинет за обитой дверью, в которую он только что вошел, казалось, перенесен из другого века. Копировальный пресс с широким медным катком-балансиром, начищенным до блеска Огюстиной, с массивным зажимным винтом, напоминающим печатный станок эпохи Гутенберга или камеру пыток. Уже добрых пятьдесят лет, то есть с тех пор, как стали использовать копирку, пресс не работал, но все же оставался здесь как свидетельство уважения к традиции наряду с гигантской — для двух цветов — чернильницей из никеля и хрусталя и массивным резным бюваром, украшающим большой, обитый зеленым сукном стол. Фирма шла в ногу со временем, коммивояжеры катили по дорогам на своих мотороллерах, главные агенты — на «ситроенах», с филиалами в других провинциях связывались по телексу. Но г-н Амбер упрямо работал по старинке: по утрам читал отчеты, которые иногда в присутствии мадемуазель Ариадны ему комментировал г-н Кош, после обеда рылся в льежских архивах, изучая подробные планы местности 1468 года; и, отдавая дань символике консерватизма, г-н Кош пользовался ручкой без баллончика и как знак отличия носил ее за ухом, дефилируя между электрическими счетными машинками и размалеванными машинистками.