Волшебники - Лев Гроссман

Студенты принялись собирать вещи. Тетрадь перед Квентином, не считая сердитой зигзагообразной линии, так и осталась чистой.

— И последнее, — сказал Марч, перекрывая шум. — Я еще раз призываю вас рассматривать этот курс как чисто практический, при минимуме теории. Если вы начнете задумываться о природе того, что так медленно и так трудно вами усваивается, вспомните известный анекдот об английском философе Бертране Расселе. После публичной лекции о строении Вселенной к нему подошла дама. Вы очень умный молодой человек, но все-таки ошибаетесь, сказала она. Всем известно, что Земля плоская и держится на спине черепахи. Рассел спросил, на чем же держится сама черепаха. Что за вопрос, сказала она. Там тоже черепахи — до самого низа!

Относительно Вселенной дама, разумеется, заблуждалась, но относительно магии была бы совершенно права. Многие великие маги тратили жизнь на то, чтобы добраться до корней своего дела. Радости такие поиски не приносят и бывают весьма опасными: чем глубже вы копаете, тем больше и страшнее становятся черепахи, а под конец они и вовсе оборачиваются драконами. Перед уходом все возьмите по стеклянному шарику.

На следующий день Марч обучил их первому заклинанию. Произносить его следовало на каком-то неслыханном языке вроде цыганского (на эстонском, как много позже сказала Квентину Элис), шевеля при этом средними пальцами и мизинцами — это труднее, чем может показаться на слух. Те, кто справлялся с этим успешно, могли уйти, остальные должны были упражняться до достижения нужного результата. На вопрос, как же они узнают, правильно ли у них получилось, профессор ответил кратко: узнаете.

Квентин охрип, пальцы сводило судорогой. Свет за окнами начал меркнуть и угас окончательно. Стыд обдавал лицо жаром, пустой живот ныл, обед в столовой давно закончился. Компания неудачников насчитывала пять человек: все остальные, один за другим, делали характерный жест согнутой в локте рукой, говорили «йессс!» и покидали аудиторию. Первой, минут через двадцать, вышла Элис, но молча. Наконец — Квентин даже не понял, чем отличалась эта попытка от всех предыдущих — шарик на парте шевельнулся сам по себе.

Он тихо опустил голову на руку. В висках стучало, крышка парты приятно холодила разгоряченную щеку. Это не фокус, не обман зрения. Он сделал это. Магия реальна, и он способен ей овладеть.

Но сколько же всего придется учить, о господи. Стеклянный шарик оставался с ним до конца семестра — таков был подход безжалостного профессора Марча к магической педагогике. Квентин трогал его под столом во время обеда, носил во внутреннем пиджачном кармане, клал в мыльницу, когда принимал душ. Брал с собой в постель и грезил о нем в короткие часы сна.

Квентин научился охлаждать шарик так, что тот покрывался инеем. Катал его по парте, не прикасаясь к нему. Шарик парил в воздухе, светился изнутри и становился невидимым — после чего Квентин сразу его терял, а профессор Марч материализовывал вновь. Он плавал в воде, проходил сквозь деревянный барьер, пролетал полосу препятствий, притягивал железо, словно магнит, — и все это было самыми началами магии, основой основ. Квентину сообщили, что результаты его экзамена — это хорошо известная аномалия, спонтанное проявление силы. Маг, подвергнутый первому испытанию, часто показывает, на что он способен, но могут пройти годы, прежде чем он повторит нечто подобное.

Из истории магии он узнал, что чародеи всегда жили среди обычных людей, оставаясь, как правило, неизвестными. Такие фигуры, как Леонардо, Роджер Бэкон, Нострадамус, Джон Ди и Ньютон, тоже были магами, но сравнительно низкой степени. Прославившись в большом мире, они заслужили презрение магического за неумение держать свое дерьмо при себе.

Тонкий, но большого формата том Амелии Поппер содержал разнообразные упражнения для пальцев и голоса, возрастающие по трудности и неудобству. Требующий высокой точности магический жест сопровождался словами, которые полагалось шептать, выкрикивать или петь. Малейшая ошибка в словах и движениях вела к ослаблению, искажению или отмене чар.

Какое уж тут Филлори… Четуинов в каждой книге обучали чему-нибудь добрые наставники волшебной страны. Мартин в первой книге стал отличным наездником, а Хелен постигала навыки следопыта. Руперт в «Летучем лесу» научился метко стрелять из лука, Фиона в «Тайном море» брала уроки у мастера фехтования. Образовательная оргия, да и только. Пиршество знания.

Знали бы они, какой нудьгой может обернуться изучение сверхъестественного! Даже простейшие чары согласовывались, как глагол с подлежащим, с сотнями разных факторов: временем дня, фазой луны, целью и обстоятельствами наведения. Все это содержалось в таблицах и диаграммах, напечатанных микроскопическим шрифтом на пожелтевших листах ин-фолио. Половину каждой страницы занимали сноски с исключениями и особыми случаями, которые надо было заучить наизусть. Не думал Квентин, что магия — такой неточный предмет.

Было в ней, однако, что-то еще помимо зубрежки и упражнений — что-то, никогда не всплывавшее в лекциях Марча. Квентин не мог бы определить, что именно, но без этого ни одни чары не подействовали бы на окружающий его мир. Сила воли? Предельная концентрация? Ясность мысли? Артистизм? В общем, так: чтобы твои чары сработали, вкладывайся в них весь, с потрохами.

Он чувствовал, как они срабатывают, чувствовал, как слова и жесты входят в контакт с таинственным магическим субстратом Вселенной. Пальцы у него теплели и начинали оставлять следы в воздухе, а сам воздух как будто сгущался, оказывая легкое сопротивление рукам, губам, языку. Мозг бурлил, как от смеси кофеина и кокаина. Он оказывался в самом сердце большой могущественной системы — он сам был ее сердцем. Он знал, когда его чары работали, и ему это нравилось.

В столовой Элиот все время садился со своими друзьями. Эта компания, занятая исключительно собой, то и дело разражалась демонстративными взрывами смеха и очень мало интересовалась другими студентами. Что-то отличало их от всех остальных: похоже, они четко знали, кто они есть, и не нуждались в общественном подтверждении своего статуса.

Квентин, терзаемый беспардонной изменой Элиота, поневоле довольствовался обществом других первокурсников. Общество было не так чтобы очень светское: все больше молчали и оценивали друг друга, словно прикидывали, кто кого победит в смертельном интеллектуальном бою. Другими словами, эти девятнадцать закаленных бойцов очень походили на Квентина, а он не привык общаться с себе подобными.

Единственным человеком, с которым он, как и весь первый курс, очень хотел бы сблизиться, была Элис, создательница стеклянной зверюшки — но ее застенчивость, при всей академической продвинутости, доходила до такой степени, что даже заговаривать с ней не стоило. На вопросы в столовой она отвечала односложно и шепотом, не поднимая взгляда от скатерти, — создавалось впечатление, что ее гложет какой-то безмерный стыд. Элис была почти патологически неспособна смотреть кому-то в глаза и постоянно завешивала лицо волосами. Став помимо воли предметом всеобщего внимания, она испытывала тяжкие муки.