Укрощение красного коня - Юлия Яковлева

– Один хрен, – дернул губами Коптельцев. – Жокея, наездника – хотели бы пришить, по башке бы тюкнули. А на коня свалили, мол, животное, лягнул.

Однако, отметил Зайцев. Фантазии убийцы шеф явно был не лишен.

– Или ножичком пырнуть, – развивал мысль Коптельцев. – Или в бутыль ему клофелин подсыпать. Никогда не поверю, чтобы Жемчужный этот и не кирял.

Здесь начальник угрозыска глядел в корень. «Печень, умеренно пораженная алкоголем», – написал в отчете о вскрытии эксперт.

– Но чтобы подрываться, геморрой себе на голову наживать – с боевым газом чудить… Не верю, – заключил он фразой знаменитого театрального режиссера и лауреата товарища Станиславского. – Бандиты, они не большого ума граждане. Или жучки там всякие, которые вокруг жокеев толкутся.

– Товарищ Жемчужный не жокей.

Проверить, насколько высок его неожиданный покровитель, вернее тот, кто назначил его лопаткой по разгребанию дерьма, теперь можно было только одним способом.

Зайцев встал.

Коптельцев глянул на него беспокойно.

– А наездник, – опять поправил Зайцев.

Способ был рискованный. Зайцев вспомнил троицу на вокзале. Но лучше так, покончить разом, чем каждый день трястись и дрожать.

– В свободное от службы время – наездник. А служил он инструктором Высших кавалерийских курсов. Что-то мне подсказывает, что кавалерия со свойствами фосгена знакома лучше, чем со свойствами клофелина. А ты звони. Если хочешь.

И повернулся к Коптельцеву спиной.

Он еще успел заметить, как белая рука дернулась к телефону – да так и распласталась морской звездой на полпути.

Когда он отпер дверь, квартира, по обыкновению, была темна. Зайцев заглянул на кухню. В кухне стояла светлая ночь. Еще светлей она казалась от развешенного на веревках белья. Зайцев на всякий случай щелкнул светом и тотчас погасил желтую лампочку. Сектанток-странниц, «кухарки» да «няньки», в кухне видно не было.

С кем бы ни связалась Паша, устало подумал он, мозги ей еще не полностью отшибло: она была осторожна. Не сверкала своим новым hobby перед соседями.

В комнате он повесил пиджак («спинджак») на стул, бросил кепку на стол. Сел на кровать. Раздеваться не стал. Быть арестованным и голым не хотелось. Одеваться, прыгая на одной ноге, попадая другой в штанину, – перед оловянными буркалами гэпэушных молодцов? Нет, увольте.

Расстегнул только ворот рубахи и повалился на бок.

Глава 4

Зайцев увидел за окном серенькое, влажное утро. Потом ощутил тесноту одежды, в которой проспал всю ночь. И только потом понял, что проснулся сам, а не был разбужен требовательным стуком в дверь.

Никто за ним не пришел.

За окном слышалось шкряб, шкряб: Паша уже мела тротуар своей колючей метлой.

Не в эту, по крайней мере, ночь.

– На Шпалерной, – объяснила телефонная трубка. – Казармы.

От слова «Шпалерная» у Зайцева во рту появился мерзкий привкус, а перед глазами – кислый зелено-коричневый цвет тюремных коридоров. Их цвет, неровную поверхность – «Лицом к стене!» – он хорошо изучил.

Можно всю жизнь жить в Ленинграде и не бывать, скажем, на Загородном проспекте. Обычно люди снуют по одним и тем же маршрутам каждый день. И хотя по вызовам бригада моталась по всему городу, на Шпалерной Зайцев не был с того самого дня, вернее ночи, когда его вывезли из тюрьмы ГПУ в теплом, кожей и бензином пахнущем брюхе черного «Форда». Уже не арестованного, но еще не понятно кого.

– Знаю, где это. Ага. – Он повесил трубку.

А еще на Шпалерной, помимо тюрьмы ГПУ, как выяснилось, помещался ККУКС. Курсы усовершенствования командного состава. В одной из трех К содержалось указание на то, что курсы эти были кавалерийские, но может, что красноармейские. В прошлой своей – императорской – жизни ККУКС был Высшей офицерской школой.

– Чего лыбишься? – поинтересовался Самойлов.

– Да адрес один – в центре города. Думал, за город трехать придется.

Самойлов не стал спрашивать куда, уткнулся обратно в газету, хотя раньше спросил бы. Зайцев тоже не стал спрашивать, чего это он здесь расселся, как в библиотеке, хотя раньше бы не преминул. «Так и живем», – кисло подумал он, снова набрасывая пиджак.

– Пока, Самойлов.

– И тебе не болеть, – донеслось из-за шуршащего листа.

Он удивился, что Розанова отвела глаза. Вообще-то ее ничем было не пробить, даже если бы свой вопрос Зайцев задал, стоя перед ней совершенно голым. А тут – скосилась в угол, откуда на обоих добродушно посматривал гипсовый Ленин.

– Да я ничего, – тут же пошел Зайцев на попятную. Загонять Розанову в угол было нельзя, даже в такой, задрапированный красной тканью и с бюстом Ленина. – Я просто сигнализирую: томится хороший работник, перспективный кадр, комсомолец. Без настоящей работы.

– Мы разберемся, товарищ Зайцев. Спасибо за сигнал.

«Интересно, говорила она уже с Коптельцевым? Или с кем?» – беспокойно думал он, сбегая по лестнице. Все это было как-то не похоже на обычную Розанову, от которой Коптельцев прятался. Даже Крачкин при ней терял свою ироническую броню и начинал визжать тенорком: «Натравили на меня комсомольцев!»

Бывшие Аракчеевские казармы ничуть не изменились со времен господ офицеров, разве что обветшали. Да мало какие старые фасады в Ленинграде блистали свежим ремонтом.

Длинное приземистое здание с рядом мелких узких окошек тянулось до самого Смольного собора. Зайцев, щурясь, залюбовался на ходу. Золотые луковицы-купола на нарядных голубых башенках плыли вдалеке. Распогодилось, и казалось, башенки собора были отлиты из того же материала, что солнечное и чистое майское небо, а купола – из обрезков, после того как выкроили солнце.

Здание казарм было импозантным по-своему. Простое, прямое – каменная идея дисциплины. На ум сразу шли слова «муштра», «во фрунт» и «шпицрутены». Сюда так и просилась полосатая будка павловских или николаевских времен. Над воротами виднелся след сбитого после революции рельефа – двуглавого императорского орла. Румяным кирпичным цветом и распластанным силуэтом след походил на цыпленка табака из ресторана гостиницы «Европейская».

Зайцев шагнул в ворота. В арке тускло блеснул штык. Часовой был не по-городскому румяный. Деревенское пополнение, сделал вывод Зайцев, пока тот внимательно изучал удостоверение. Часовой оказался молодцеватым, но бестолковым. Путано объяснил, как пройти к «командиру». Зайцев все равно поблагодарил.

Объяснения тут же улетучились из головы.

Он пошел на несомненно лошадиный запах. И вскоре очутился под высокой крышей – огромное гулкое пространство было полно света, вливавшегося сквозь частые окна в ряд. От неяркого северного солнца здесь умудрились получить все, что оно могло дать, и даже чуть больше.

Зайцев остановился у барьера. Занятия шли полным ходом. Отскакивало гулкое эхо коротких приказов, токанье копыт, наоборот, мягко тонуло. Сам манеж был не как в цирке, круглым, а прямоугольным. Внутри него, взрывая копытами сухие фонтанчики, вычерчивала круги лошадь. Потное лицо седока было нахмурено, ремешок фуражки туго перетягивал сведенную челюсть, работали локти. Центром этого часового механизма был худощавый немолодой усач. От него к наезднику, как пуповина от матери к младенцу, тянулась длинная веревка. Тонкий стан и широкие галифе придавали фигуре сходство с рюмкой.

Лошадь сбилась и явно замешкалась, выбирая, с какой ноги начать.

– Кретин! – не сдержался рюмочного вида господин. Что офицер из старых, это Зайцев понял сразу. Даже если бы тот пошел чесать отборной матерной бранью.

Зайцев тихо зашел в тень, облокотился на барьер и принялся наблюдать.

Хорош был ездок или нет, этого Зайцев понять не мог. Но инструктор с ним в любом случае не церемонился, это точно. По знаку усача ездок осадил. Конь встал как вкопанный, только вздувались бока да косил налившийся кровью глаз. Инструктор подошел к потной шее животного. Что он говорил, было не расслышать. Зато было видно, что лицо наездника налилось краской, а челюсти недовольно сжались.

Зайцев услышал позади легкий звук кремня.

Обернулся. Человек прикурил, выпустил дым и, облокотившись, спокойно встал рядом. Зайцев успел разглядеть офицерский воротничок. Почувствовал запах одеколона и помады для волос.

Инструктор со всей силы хлопнул коня по крупу, так что тот потрусил рассерженного седока к выходу. Инструктор не обернулся, гаркнул что-то в сторону темных ворот. В проеме тотчас показался новый всадник.

– Он носит корсет, наш дорогой товарищ Артемов, – сказал саркастически голос. Папироса показала в сторону манежа.

Зайцев позволил себе посмотреть на собеседника прямо. Крестьянское широкое лицо, примерно одних с ним, Зайцевым, лет. Располагающее, можно сказать. Портили его только углы тонких губ, оттянутые книзу, – нечто нервное, раздраженное, брюзгливое. От помады или полумрака волосы казались темнее. Уголки оттянулись еще больше, показав улыбку.