Пионеры Вселенной - Герман Нагаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Раньше, в первые годы их любви, когда Екатерина была фрейлиной императрицы, все выглядело иначе. Юная красавица блистала в роскошных туалетах и была украшением величественных балов, самого богатого в Европе царского двора.
Она была счастлива и в небольшом петербургском особняке, куда запросто заезжал повелитель. Там у нее нередко бывали гости. Она, как царица, принимала влиятельных финансовых воротил, могущественных промышленников и железнодорожных откупщиков. Все они приезжали с богатыми дарами, умоляя замолвить словечко перед его величеством…
Потом, когда начались покушения, ее «заперли» в Зимнем. И наконец она здесь одна, совсем одна…
Екатерина, кутаясь в соболий палантин, подошла к высокому окну. Под густой кроной старой липы, дымя в рукава, зябко жались два переодетых жандарма.
Дождь только кончился. У самого окна, на черных, намокших, еще голых ветвях столетнего дуба висели прозрачные одинокие капли.
Екатерина поежилась и, высвободив из-под палантина белую холеную руку, стала перебирать нитку жемчуга на шее.
«Ужасно, я как в тюрьме. Всюду солдаты, полицейские, городовые, жандармы, шпионы. Даже в сад выйти нельзя… А во дворце чужие холодные лица. И все ненавидят меня. Все, даже лакеи…»
За окном сверкнула молния, сердито зарокотал гром. Екатерина отошла к камину, села в золоченое кресло, поставила ноги на коврик из леопардовой шкуры.
«Сегодня не пришел ни к завтраку, ни к обеду. Значит, только ночью… Так можно умереть с тоски…»
Вдруг дверь приоткрылась, и в будуар вошел Александр.
– Ну что, моя радость? Вижу, ты изволишь сердиться? Прости! Прости! Прости! – Он подошел, поцеловал ее в щеку и сел рядом. – Устал сегодня. Выслушал три доклада сразу. А потом еще пришлось совещаться по китайским делам…
– А обо мне, наверное, и не вспомнил?
– Напротив, я только и думал о тебе, моя радость. Последнее время мне страшно надоедают все эти церемонии.
– Так почему же я все время одна? Ведь я же молодая женщина…
– Да, да, и еще такая красивая! – ласково говорил Александр, целуя ее руки. – Винюсь, винюсь, моя радость. Больше этого не будет! Может быть, позвать музыкантов?
– Нет, я уже музицировала сегодня.
– Так что же?
– Право, не знаю… Меня гложет тоска. Тянет в Петербург, к людям. Сегодня читала французские газеты. Так восторженно пишут о выставке Верещагина, а я не видела ни одной картины.
– Как, разве я не приглашал тебя в Зимний? Ах да, конечно же нет… Какой стал рассеянный… Впрочем, ничего хорошего. Наоборот, много мерзкого и даже оскорбительного для меня. Этот Верещагин имеет способность во всем видеть только плохое.
– Но парижане в восторге. Я бы очень хотела…
– Что ж, если угодно, я прикажу… картины доставят прямо сюда.
– Правда? – обрадованно воскликнула Екатерина; и ее большие, миндалевидные и пугливые глаза лучисто заблестели. Она привстала и обняла дряблую шею императора…
Через три дня Александр завтракал в покоях княгини. Допив чашечку ароматного кофе, он поднялся довольный и, лихо, по-гусарски подкрутив усы, улыбнулся:
– Ну-с, Катенька, я выполнил свое обещание. Картины уже развешаны во дворце. Идем, – и, подтянувшись, подставил ей руку.
Картины были выставлены в большом зале царскосельского арсенала, где уже дожидались граф Адлерберг и Лорис-Меликов.
– Ну-с, что за картины вы привезли, граф? – спросил Александр, когда оба почтительно поздоровались с княгиней.
– Тут главным образом полотна о Турецкой войне, но также индийские и некоторые другие.
– Отлично. Начнем осмотр. Вас, граф, – кивнул царь Адлербергу, – как знатока живописи, прошу быть нашим гидом, а Михаила Тариеловича, как героя Карса и Эрзерума, – консультантом по военным событиям.
Оба почтительно поклонились. Екатерина Долгорукая, польщенная такой честью, горделиво выступила вперед, и вся группа медленно стала проходить по залу, останавливаясь у каждой картины.
Рассматривая индийские этюды, царь в душе дивился мастерству художника, однако молчал. Но когда остановились у величественного «Тадж-Махала», он воскликнул:
– А ведь недурно! Право недурно! Что вы скажете, господа?
– Царственная картина! – восторженно прошептал Адлерберг.
– Да-с, величественно! – подтвердил Лорис-Меликов.
– Поразительно! – вздохнула Екатерина. – Интересно бы там побывать.
– Вон как! – улыбнулся Александр. – А что ж, пожалуй, такое путешествие заманчиво. Вы бы не хотели, господа, проехаться в Индию?
– С пребольшим удовольствием, ваше величество…
Пока осматривали индийские и туркестанские картины, Александр был в отличном настроении, улыбался, шутил. Но как только подошли к полотнам о русско-турецкой войне, он нахмурился. «Транспорт раненых», «Перевязочный пункт», «Панихида по убитым» – это жестокая правда о войне.
А вот леденящая душу картина-триптих «Часовой на Шипке». Метет пурга, но упрямо стоит на посту солдат в башлыке, сжимая ружье… Пурга жестока – солдат одинок. Вот он скрючился, засунул руки в рукава, нахлобучил башлык, но все еще держит ружье. Пурга сатанеет. Солдат уже замерз, его замело. Только верх башлыка и штык торчат из сугроба.
– Страшно! – княгиня отворачивается.
– Было и такое… – подтвердил Лорис-Меликов.
– А в Париже под этой картиной появилась кощунственная подпись, – заметил Адлерберг, – «На Шипке все спокойно!»
Все вспомнили, как в войну под таким заголовком печатались донесения с фронта. Александр еще больше насупился и отошел к другой картине. «Шипка-Шейново»: на переднем плане, на снегу лежали убитые. А вдалеке перед строем победителей, кидающих вверх шапки, скакала группа командиров со знаменем. Впереди на белом коне – генерал Скобелев.
– Были всякие случаи – на то война! – сказал, подходя, Лорис-Меликов. – Главное – мы победили. И вот тому доказательство.
Царь, не любивший Скобелева, поморщился и отошел к картине, где был изображен он, вместе с братом Николаем Николаевичем – главнокомандующим русской армией. Под картиной была надпись: «Под Плевной».
В правом верхнем углу, на горке, была изображена группа военных в парадных мундирах. Впереди, на раскладных стульчиках, расположились царь и великий князь Николай Николаевич.
Вдалеке в дыму и разрывах клокотала кровопролитная битва.
– Ты извини, Катюша, но я не могу смотреть на это спокойно. Там внизу льется кровь подданных, а мы с братом сидим, как посторонние наблюдатели.
– А в Париже, ваше величество, – поддакнул Адлерберг, – под картиной была издевательская подпись «Именины царя».
Долгорукая вспомнила, что третья, самая кровопролитная, битва под Плевной была в день именин Александра 30 августа 1878 года. Вспомнилось ей полученное анонимное письмо со стихами:
Именинный пирог из начинки людскойБрат готовит державному брату…
Она побледнела, боясь скандала, и взяла Александра под руку. Но тот уже вспыхнул и повернулся к Лорис-Меликову:
– Видите, до чего доводит нигилизм. Это все результаты воззрений ваших социалистов. Крамола проникла даже в живопись. Еще в Зимнем раздавались голоса в защиту Верещагина, но я приказал на порог не пускать этого якобинца и не покупать ни одной его картины. Пусть едет с ними куда хочет.
Вошел дежурный генерал, что-то прошептал Адлербергу и передал ему депешу. Тот, прочитав, побледнел.
– Что, что случилось? Дайте мне депешу! – вскричал Александр. Адлерберг молча протянул телеграфный бланк, где от руки было написано: «Сегодня утром в девятом часу в Зимнем дворце в бозе почила императрица Мария Александровна».
Царь вслух перечитал телеграмму. Все опустили головы. Но в глазах Долгорукой блеснул зеленоватый огонек радости. Она почувствовала, что теперь ей суждено играть главную роль в государстве.
2
После затяжных майских дождей начало пригревать солнце и раньше обычного пошли первые грибы.
Желябов и Кибальчич, обрядившись в купленное на толкучке старье, с плетеными корзинками, спозаранку отправлялись в лес.
Избегая людных улиц, пешком добрались до Смольного монастыря, на лодке переправились через Неву на Ухтинскую сторону и скоро оказались в большом казенном лесу.
Вначале шли по просеке, а потом свернули влево и напрямик, пробираясь сквозь подлесок и бурелом, забрели в самые дебри.
Отыскав небольшую полянку, присели на старой поваленной ветром сосне, поставили рядом корзинки.
– Ну, тут, кажется, тихо, – сказал Желябов, снял картуз и громовым голосом гаркнул: – А-у-у-у!
Эхо запрыгало по выступам деревьев и смолкло. Никто не отозвался.
– Ты посиди тут, Николай, а я обойду вокруг.
Желябов с корнем вырвал молодую березку, обрезал комель и вершину, обстругал сучья и с этой дубинкой отправился в чащу.
Пели птицы, и глухо шумели вершины молодых могучих сосен. У вывернутого корневища ярко зеленела молодая липа. Кибальчич залюбовался. Вдруг какой-то серый комочек скользнул вниз, и послышался слабый писк.
