Фантазерка - Наталья Нестерова

Потом пошли снимки белогвардейцев и красноармейцев и народа попроще — мужчин в ватниках, женщин в скромных юбках-блузках с косынками на головах. Появились фото не из ателье, а сделанные на улице, в каких-то учреждениях. Далее шли довоенные и послевоенные снимки. С трудом опознали Эмилию — худенькую брюнетку, снимавшуюся то с одним, то с другим военным.

– Кто из них ваш дедушка? — спросила Лена.

– Не знаю, — огрызнулся Антон.

Как и на Марину, фото действовали на него удручающе.

– У меня такое чувство, что я виновата перед всеми этими умершими людьми, — сказала Марина. — Они наши предки, а мы даже имен не знаем.

– Спасибо Эмилии! — злился Антон. — Сделала нас Иванами, родства не помнящими.

– Мы и не стремились помнить, — справедливо заметила Марина. — Про деда знаем только, что погиб на войне, твоему отцу было три года, а мама и вовсе родилась, когда он на фронт ушел. Вот, смотрите, Эмилия с детьми. Это, наверное, и есть наши родители.

«Которые также не стремились сохранить родовую память, — подумала Марина. — Даже своих детских фото у нее не попросили, не забрали».

– Мне только сейчас пришло в голову, — сказал Антон, — что я никогда не видел снимков отца в детстве. Его фотоархив начинался со студенчества, то есть когда он от бабули, от Эмилии уехал.

– Они хотели порвать с бабушкой и порвали, — кивнула Марина.

– Значит, заслужила, — нахмурился Антон.

Он испытывал досаду на отца, лишившего его благородных и знатных предков, отрезавшего ему семейные корни.

– Это как же надо с детьми обходиться, чтобы они родную мать вычеркнули? — Лена почувствовала настроение мужа и подсказывала ему мотив для оправдания поведения отца.

– Мы не должны осуждать наших родителей, — проглотила слезы Марина.

– Но и простить их нельзя, — поджал губы Антон. — Надо было нам  дать шанс самим разобраться, хотим ли мы иметь предков или не хотим.

– У нас был шанс в виде Эмилии, — напомнил Андрей.

«У нас», — повторила мысленно Марина и простила мужу все надуманные обиды.

– А мы шпыняли старуху, — продолжал Андрей, — куском хлеба попрекали. Кому-нибудь пришло в голову попросить ее фотографии показать? Сами виноваты, и нечего на покойников вину перекладывать. Кажется, сейчас получите ответ на некоторые вопросы.

Пока Марина и Антон сокрушались над потерянной памятью поколений, Андрей открыл последнюю коробку. Там были письма. Стопки писем, перетянутых резинками для трусов. Узлы резинок были небрежными, с длинными облохматившимися концами. Только одна тонюсенькая стопочка крест-накрест перевязана красной атласной лентой, сверху бантик. Андрей, дернул за бантик. Всего два-три листка. Он молча их прочитал.

Вслух прокомментировал:

– Надо полагать, это письмо вашего деда с фронта. Слушайте. «Дорогая Марусенька! У меня буквально минута, чтобы написать тебе, и никакой уверенности, что письмо дойдет . — Далее по-французски, — а ля гер комо а ля гер . На войне как на войне, — перевел Андрей, — все что могу сказать о нынешнем своем положении. Но даже трудности ля гер не могут заслонить от меня тревоги о тебе, родная. Ты создана, чтобы украшать мир, а не растить детей, терпеть лихолетье. Царить, а не выживать. Ты — уникальный цветок, женщина-праздник, родившаяся не в свое время. Соловушка! Я думал взять на себя пошлые бытовые… Все, зовут, нужно заканчивать. Прощай, любимая! Твой рыцарь Антон. Я не дослужил тебе, потому что иной долг…»  На этом обрывается. Письмо Эмилия, в прошлом Маруся, получила. А следом — похоронку. Вот — на бланке. Оказывается, похоронка на самом деле правильно называется «извещение». Смотрите.

Андрей передал ребятам небольшой пожелтевший типографский бланк, от руки заполненный фиолетовыми чернилами, нисколько не выцветшими. Марина, Антон, Лена брали похоронку, по очереди читали. Они не смогли бы описать чувство, которое вызывала эта официальная бумага, когда-то наверняка принесшая взрыв горя, да и теперь кровь стыла от сознания казенной бездушности военной машины: заранее напечатали бланки, потом вписали фамилии погибших — соблюли формальность.

Хотя проблеск торжественной скорби имелся и в этом документе. В верхнем левом углу стершийся штамп, можно прочитать только «…военный комиссариат». Посередине жирно: «Извещение». Ниже с новой строчки «Ваш» и длинный прочерк, под которым в скобках: «муж, сын, брат, воинское звание». На этой строчке чернилами написано: Муж, комдив.  Под следующей строчкой: «фамилия, имя, отчество», на строчке: Ипатов Владимир Иванович . Далее строчка «уроженец», под ней: «область, район, деревня и село», значилось: город Москва . С новой строчки с маленькой буквы текст: «в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество» — прочерк, под ним: «убит, ранен и умер от ран», над ним: Убит в боях за Троицк. 20 июля 1941 года . Последняя строка с прочерком: «похоронен», внизу в скобках: «место захоронения». Эта строка пустовала. Ниже с красной строки текст: «Настоящее извещение является документом для возбуждения ходатайства о пенсии (приказ НКО СССР № 220-1941 г.). Смазанная печать и две подписи — военного комиссара и начальника штаба.

– Теперь вы знаете, — сказал Андрей, — что вашего деда звали Ипатовым Владимиром Ивановичем, что он родился в Москве и командовал дивизией.

– Видела ли мама эту похоронку? — задумчиво спросила Марина.

– А мой отец? — повторил вопрос Антон.

– Не думаю, — ответил Андрей. — Здесь еще одно письмо. Как я понимаю, писала Эмилия, она же Мария Ипатова. Адресовано погибшему мужу. Не удивляйтесь. Сейчас прочту, и вы все поймете. Только будьте готовы, что это… — Андрей запнулся, не находя слов. — Эмилия была все-таки не от мира сего.

– Да читай же! — поторопила Лена.

– Психоанализ отдыхает или, напротив, такая личность, как ваша бабушка, стала бы любимой пациенткой…

– Андрей! — перебила Марина, — Читай, не томи!

– Слушайте. «Здравствуй, Владимир! Не Вока, не Заяц, а — Владимир! Потому что ты умер! Предал меня! Бросил! —   после каждого предложения восклицательные знаки. — Как ты мог? Зачем обещал хранить меня вечно? Зачем не согласился остаться в штабе, ведь тебе предлагали? —   теперь сплошные вопросительные знаки. И следы размытые, видно, плакала. — Я проклинаю тебя, как предателя. И детей твоих. Один, мальчик, вечно больной и в соплях. А девочка в моем животе, я знаю, это девочка, ворочается и бьется. Из-за нее поднялась диафрагма, и теперь мой голос звучит утробно. Зачем мне дети? Это ты уговорил меня. Уговорил и бессовестно бросил. Зачем эта война, зачем ты ушел на нее? Ты поставил какие-то пустые идеи выше моего счастья. Ты украл у меня счастье. Ненавижу тебя! Вырву из сердца навсегда, чтобы не истекло оно кровью. Забуду навсегда, и дети твои не будут знать имени твоего. И черты твои на их лицах будут вызывать у меня ненависть…»