Шкурка бабочки - Сергей Кузнецов

Когда мне было двадцать три года, я этого еще не понимала. Мне казалось, в мире есть множество других, куда более важных вещей, чем любовь одной женщины к другой. Например, любовь мужчины к женщине или женщины к мужчине. Впрочем, Влад уже тогда преподал мне урок, объяснив, что любовь мужчины к мужчине тоже много чего стоит. Влад старше меня на пять лет. Двадцать три плюс пять это двадцать восемь. Он вышел из шкафа в двадцать пять, значит, уже три года я знала, что мой брат – гомосексуалист. С двадцати, значит, лет.

Мне бы хотелось, чтобы у меня была такая дочь, как Ксюша, но это невозможно. Впервые я переспала с мужчиной в двадцать два. От растерянности и любви я не предохранялась, так что, если бы я забеременела тогда, моей дочери было бы двенадцать лет. Как раз столько, сколько было мне тогда, когда родилась Ксюша.

Вот проходит время жизни, думает Оля, проходит время. Гриша и Костя не разговаривают больше, а сегодня утром мне прислали счет за рекламу, которую крутили на сайтах Гришиного холдинга, и этот счет не понравился мне. Цифры – моя специальность и мне не надо поднимать документы за прошлый месяц, чтобы заметить, что с ними что-то не так. После обеда я вернусь в офис и позвоню Грише, спрошу его, что случилось, куда пропали все внутренние скидки, разве мой магазин больше не входит в его холдинг – и буду готова услышать, что нет, что до тех пор, пока 37,5 % акций принадлежит Косте, мой магазин не входит в холдинг и, значит, будет платить как все. Мы будем платить как все. То есть я буду платить как все. Я заранее знаю, что я это услышу. Цифры – моя специальность, и потому я знаю, что скажут мне люди, которые пишут эти цифры. Зная цифры, я знаю людей. Но не всех.

Я спрашивала Ксюшу на той неделе, просила узнать про Этого Человека, Большого Инвестора, но Ксюша ничего не говорит, словно забыла или не смогла узнать, и я вдруг понимаю, что мне трудно заговорить об этом снова. Я смотрю на нее, темные круги под глазами, обкусанные почти до мяса ногти. Бедная Ксюша, что с тобой происходит? Что я буду лезть к тебе со своими делами? Я уж как-нибудь справлюсь сама. Как-нибудь.

Потому что у каждой из нас бывают моменты, когда понимаешь – в мире вокруг что-то не так. И все твои силы уходят на то, чтобы не плакать на людях. И тут уже каждый держится как может.

Цифры – моя специальность, цифры успокаивают меня. Мой дочери было бы сейчас столько, сколько было мне тогда, когда родилась Ксюша – и это значит, что Ксюша каким-то хитрым образом хоть на мгновение оказывается моей дочерью.

Вот проходит время жизни, думает Оля, проходит время. Вчера Владу исполнилось сорок, был большой день рождения…

Я поехала с ним в «Ашан», говорит она, поехала, как он меня попросил, купила столько, что нам выбили чек длиной метр шестьдесят сантиметров, загрузили машину по самое не могу, отвезли все к нему домой. Я же очень хорошая сестра, Ксюша, ты знаешь. Я все приготовила, накрыла на стол, и тут стали приходить гости, его гости, ты понимаешь, богема, завсегдатаи Mix'а, театральные звезды, диджеи, виджеи, не знаю даже кто, тридцать восемь человек, даже больше, чем Влад рассчитывал. Тридцать восемь плюс два, значит сорок, как раз по числу лет, странно, правда? И все эти тридцать восемь человек смотрели сквозь меня, нет, все тридцать девять, потому что Влад меня тоже не замечал. И это при том, что с кем-то из них я жила в свое время в одной квартире! Правда, честно говоря, я уже тоже не помню – с кем. И ты не подумай, что там были одни голубые, нет, и обычные мужчины, некоторые даже с подругами, но все они смотрели сквозь меня, словно я была официанткой в дорогом ресторане. Будто меня было тоже тридцать девять человек, и я стояла у каждого столового прибора неподвижной статуей. Понимаешь, как мне было обидно?

Вчера вечером я вышла на балкон, продуваемый сквозь щели холодным декабрьским ветром, сделала вид, что хочу покурить, достала мобильный и набрала Ксюшин номер. Конечно, я помню его наизусть, цифры – это моя специальность, но он забит у меня под номером «2», потому что «1» – это телефон Олега, а телефон Влада – это «3», хотя все эти номера я помню и так, у меня хорошая память на цифры, что неудивительно, при моей-то специальности. Ты была временно недоступна, Ксюша, и поэтому я не буду сейчас рассказывать тебе о том, как стояла на холодном застекленном балконе, прижавшись лбом к раме и всхлипывая от обиды. Мне бы хотелось, чтобы кто-то положил мне руку на плечо, погладил по голове и сказал что ты, Оленька, все будет хорошо, ты же знаешь, но между нами было двенадцать лет разницы и сколько-то километров морозного воздуха, промерзшего бетона, московской почвы, напичканной, словно именинный пирог, трубами водопровода, подземными коммуникациями, телефонными кабелями и оптоволокном Интернета, по которому бегут нули и единицы, превращаясь на выходе в картинки, буквы и другие числа.

Все наши силы уходят на то, чтобы не плакать на людях. Я вытерла слезы и вернулась на кухню мыть посуду. Влад попросил меня, он с детства не любит, бывают же хозяйственные геи, а мне вот не повезло. Я вернулась на кухню мыть посуду, а сейчас, сидя за низким столиком в «Ямки и поваляться», я ничего не рассказываю Ксюше о том, как набирала ее номер на холодном декабрьском балконе, а только спрашиваю Почему Влад так со мной обращается? Может, дело в том, что он – голубой?

Ксюша смеется, отодвигает мисо, тянется палочками к суши. Послушай, Оля, говорит она, не будь хотя бы ты гомофобкой. Мы все знаем кучу пидоров, которые совершенно нормально общаются с женщинами, самым что ни на есть прекрасным образом. А твой брат, твой брат – обычный хам, ты уж меня прости. Талантливый режиссер, светский персонаж, кто угодно – но все равно: обычный хам доминантного типа, так что прекрати на пидоров тянуть, они отличные ребята. И все неправда, что они боятся женщин, это ты боишься мужчин, потому что иначе не позволяла бы им вытирать о себя ноги.

Интересно, если бы у меня родился сын, он был бы геем? Я знаю, что это не передается по наследству, особенно через дядю по материнской линии, но, может быть, дурной пример заразителен. Ой, что я сказала, почему дурной? Ксюша права, как стыдно. Просто – другой. Другой пример заразителен. Вот так политкорректней, это точно.

Словно прочитав мои мысли, Ксюша смеется и говорит, что политкорректность тут ни при чем – она узнала о существовании гомосексуалистов примерно в том же возрасте, когда узнала, как трахаются мужчины и женщины, и примерно из того же источника.

Если бы она была моей дочерью, она бы не провела свое детство, читая «СПИД-инфо»: ведь и расставшись с девственностью, я по-прежнему считала эту газету чудовищной пошлостью и гадостью, да, честно говоря, и сейчас так считаю. Если бы Ксюша была моей дочерью, я бы не давала ей читать всякую мерзость, зато научила бы любить стихи.

Мама всегда любила стихи, да и сейчас любит. Интеллигентная ленинградская семья, папа – бывший военный, мама – преподаватель немецкого. Папа всегда посмеивался над ней, говорил, что лучше бы научилась готовить, чем спрягать немецкие глаголы. Папа умер три года назад, а мама… мама в Питере, и стихи, которые она любит, почему-то уже не нравятся мне, как когда-то. Я редко звоню ей. Хорошо, что Влад не забывает звонить. Наверное, он все-таки лучший сын, чем я дочь – несмотря на его беспорядочную жизнь и бесконечно меняющихся партнеров.

Понимаешь, говорит Оля, он же единственная семья, которая у меня есть. Папа умер, мама в Питере, и, честно говоря, я не знаю, о чем с ней разговаривать. Она все выспрашивает меня, не собираюсь ли я завести ребеночка, тем более теперь, когда у меня есть квартира в Москве. Будто я могу завести ребеночка от квартиры. Скажем, от электрического провода или телефонного шнура.

Оля видит, как при этих словах Ксюша улыбается и ее темные глаза становятся еще темнее, будто внутри открывается тоннель, куда проваливаются Олины слова, чтобы превратиться в образы или воспоминания, так же, как нули и единицы превращаются в картинки или буквы. Оля предпочитает не знать, что лежит на дне этих колодцев, какие еще применения для телефонного шнура или электрического провода знает ее подруга, и поэтому еще раз повторяет: «Понимаешь, он – моя единственная семья».

Ксюша дрожащей рукой наливает себе зеленый чай, делает торопливый глоток, словно у нее пересохло в горле, и голосом гулким, словно кричишь в колодец, говорит:

– Просто не надо позволять с собой так обращаться.

– Он мой брат, – говорит Оля, – он всегда обращался со мной так, ты же знаешь, с самого детства.

– Это потому, что ты не мазохистка, – говорит Ксюша. – Если бы раз в неделю ты позволила себя связать и выпороть тем же самым телефонным шнуром, то оставшиеся шесть дней ты бы никому не давала вытирать о себя ноги.

Интересно, думает Оля, когда она говорит вытирать о себя ноги, она в самом деле имеет это в виду? На секунду она представляет обнаженную Ксюшу, лежащую на спине, и чей-то ботинок, вытирающий подметку о напряженные соски. Вот же мерзость, прости господи, содрогается Оля и тоже отпивает зеленого чая, словно у нее пересохло в горле. Она боится боли, она любит Ксюшу, и ей неприятно думать, что кто-то может сделать Ксюше больно.