Бурное лето Пашки Рукавишникова - Илья Львович Дворкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он писал всё то, что придумал в доме Прохоровны и додумывал всё время — по дороге, на вокзале, здесь.
Вот какое получилось письмо:
«Здравствуйте, Андрей Фёдорович! Пишет это письмо незнакомый вам человек Павел Рукавишников. Вчера на пляже бывший мой друг Генка по прозвищу Цыган украл у Вас штаны и, может, ещё что. А я ему помог удрать. Только я не знал, что он вор, и этот подлец Генка больше мне не друг, а самый первый враг. Даже первее Лисикова, хотя тот тоже гад порядочный. Этот Генка украл не только у вас, а ещё у многих людей.
А Вам я пишу потому, что в штанах нашёл паспорт. Как же без штанов домой добрались? Мне Вас очень жалко. Ваши и других людей вещи я сдал в багаж, а вам посылаю квитанцию. Сумку я у Генки забрал и удрал через окошко, а Прохоровне весь огород вытоптал. Она, по-моему, такая же, как Генка, хотя я сам и не видел. Он у неё живёт на Гончарной, 19. Генка ещё у одного человека деньги стащил на пригородном вокзале. Сколько-то взял себе, а тридцать мне дал. Их я тоже посылаю, отдайте в милицию. Это толстый такой и лысый дядька с авоськами, он уже, наверное, жаловался.
Мне Генка дал чьи-то штаны (очень замечательные, джинсы, на заду ковбой нарисован) и рубашку. Он сказал, что купил, и я, дурак, взял. Но вернуть сейчас не могу, потому что останусь ну как есть голый.
Я еду на целину. Как только заработаю или батю отыщу и будет что надеть, сейчас же всё пришлю, вам, а вы уж передайте тому человеку. Он, наверное, очень переживает — такие штаны, а как же. А в милицию я не пошёл, потому что очень тороплюсь. Боюсь, что они долго станут разбираться, что да почему. А так я совсем не боюсь, потому что невиноватый, и всё равно разберутся, только долго, а мне надо ехать, догонять ребят и теплушку. Вы всё им скажите. А чтоб не думали ничего такого, что я, мол, сбежал, — вот мой адрес. Я живу в Ленинграде и жуликом никогда не был и не стану ни за что. А как же вы ничего не заметили на пляже, такой раззява? На фотокарточке вы большой и сильный и дали бы как следует этому Генке. А то и вам без штанов плохо, и мне в чужих штанах, и всем. Пока до свидания. Извините, если что не так.
С приветом Павел Рукавишников».
Пашка стёр со лба пот. Никогда в жизни не писал он ещё таких длинных писем и очень устал. Даже руки дрожали. Он написал свой адрес, вложил письмо и деньги и опустил конверт в ящик. И сразу почувствовал, будто гора с его плеч свалилась. Так стало легко и замечательно, просто прекрасно стало жить.
«Всё! Вот теперь попробуй достань-ка! Без квитанции тебе сумку не дадут. А квитанция — фьють! Уехала. Теперь узнаешь — в батю я или не в батю», — злорадно подумал Пашка. Он вышел на площадь, счастливо улыбнулся солнцу, людям, площади и зашагал к злополучному вокзалу, с которого начались все его беды.
За этот короткий утренний час вокзал неузнаваемо изменился. Ничего не осталось от безлюдья, покоя и сонной неторопливости. Пассажиры бойко сновали по залу и перрону, жевали неизменные вокзальные пирожки с мясом, галдели, читали газеты.
В просторном зале ожидания стоял ровный, бодрый гул, будто все люди одновременно негромко гудели в нос. Пашка с любопытством заглядывал в лица встречных, но ничего похожего на подобное странное развлечение не замечал. И удивлялся. И ему до смерти хотелось разгадать, отчего получается это смешное гудение.
Купив на последние двадцать копеек два пирожка, Пашка как бы приобщился к беспокойному и великому племени пассажиров, но в глубине-то души он, конечно, понимал, что пирожков для этого ещё недостаточно.
Человек по имени Пашка Рукавишников
Все вокруг были настоящие пассажиры, законные, с билетом, а он фальшивый, вечный заяц. Он подумал об этом, но не сник, не опечалился. Он глядел на людей спокойно и гордо.
Пашка имел на это право. Он его заработал сегодня и гордился им. Пашка очень нравился сейчас сам себе. А надо сказать, что это случалось с ним совсем не часто. Снисходительности и умиления к своей персоне Пашка не допускал. А билеты что ж! На нет и суда нет. Будто ему привыкать. Пусть уж другие спят в своих прекрасных плацкартных вагонах. Пашке и товарняк подойдёт. Лишь бы вёз быстрее и туда, куда надо.
Пашка вышел на перрон. Первый путь был свободен, а дальше стояло несколько составов. Перед выходом из зала ожидания перрон был выложен крупными квадратными плитами. Пашка увидел их и рассмеялся, вспомнив один из своих давнишних заскоков. Из тех, когда он превращался в лунатика.
Тротуары вдоль набережных Ленинграда выложены гранитными плитами. Плиты разного размера, неровные, тесали их ещё в старину, вручную. И вот Пашка решил, что если пройти по ним, ступая в определённом, одном-единственном заколдованном порядке, то случится чудо. Обязательно случится.
Он не знал, как надо пройти и какое чудо случится, но что чудо будет — ни капли не сомневался. Тр-рах-та-ра-рах! Что-то загремит. Б-бах! Что-то сверкнет. И получится чудо.
Только бы угадать, на какие плиты ступать, какой воображаемый узор вычертить, — и тогда всё будет в порядке.
И он часами бродил вдоль Невы и Фонтанки, выписывал немыслимые кренделя, кружась на месте, возвращаясь, перепрыгивая сразу через две-три плиты.
Прохожие оглядывались на него, качали головами, а одна печальная девчонка долго наблюдала за его непонятным и подозрительным занятием, потом подошла и спросила:
— Ты того?
— Что «того»?
— Чокнутый, да?
— Сама дура.
— Чокнутый, чокнутый, — запела девчонка. — Псих ненормальный! — И убежала.
А Пашка не мог даже дать ей леща за такую наглость, потому что как раз в это время заканчивал очень сложную комбинацию прыжков.
Унылые эти люди ничего не понимали и хихикали, но Пашка был упорный.
И вот однажды наконец — трах-тара-рах! — чудо случилось. Пашка по гранитным ступенькам спустился к самой воде, ступил на очередную бесчисленную плиту и остановился как вкопанный. Прямо перед ним у самого парапета — только
