Бюро волшебных случайностей - Татьяна Рябинина

- Как фамилия? – взревел он, когда в аудиторию просочилась наша Светка Умрихина. – Я буду записывать и потом учту все ваши опоздания на экзамене.

Светка назвалась. Не успел доцент открыть рот, чтобы продолжить лекцию, дверь заскрипела и вошла девица из испанской группы.

- Как фамилия?

- Мертвянская.

Доцент озадаченно замолчал, переводя взгляд с Мертвянской на Умрихину и обратно. В это время финская группа, оглядев свои ряды, начала истерически повизгивать. Это обстоятельство разъяснилось через минуту, когда появилась опоздавшая «финка».

- Фамилия? – снова грозно вопросил доцент.

- Гробовщикова, - под дикий рев своих одногруппников ответила она.

Доцент орал минут пятнадцать. Не помогли и студенческие билеты, которые предъявили девицы. Вопреки всякой логике он решил, что они сговорились опоздать и заходить по одиночке, действуя ему на нервы своими фамилиями. Экзамен у них, даже у отличницы Мертвянской, он принял только с третьего захода.

После всех этих разборок я оказалась на Васильевском только около восьми. Цветкова выгуливала во дворе карликового пуделя грязно-абрикосового цвета. Несчастная собачонка тоскливо озиралась, не зная, где бы пристроиться для своих мелких делишек.

- Марина Цветкова? – осведомилась я, выходя из машины.

- Да-а, - удивленно протянула та. – А что?

Это была довольно потрепанная дама, которая выглядела гораздо старше своих лет. Не зная, я дала бы ей не меньше пятидесяти. Ее дряблые телеса выпирали из спортивного костюма пронзительно-лилового цвета, сожженные «химией» кудельки были похожи на шерсть бедного пуделя, а накрашенные морковной помадой губы напоминали означенный корнеплод, пролежавший в овощехранилище не меньше года.

Я показала ей удостоверение частного детектива. Удивительно, но частенько люди, которые даже под страхом немедленной смерти ни слова не скажут милиционеру или следователю, буквально с распростертыми объятьями бросаются на частного детектива, так и брызжа информацией. Впрочем, не реже бывает и наоборот. Марина Цветкова относилась к первым.

- Спрашивайте! – с готовностью предложила она, сверкая маленькими очами, притаившимися в густо накрашенных, комковатых ресницах.

- В каких отношениях вы были с Владимиром Брянцевым? – в лоб брякнула я.

- С Брянцевым? А это кто же такой? – очень искренне удивилась Цветкова.

- Ваш сосед из 16-ой квартиры.

- Так это ж с другой лестницы! – возмутилась она. – Я что же, весь дом знать должна? Я и со своей-то не всех знаю.

Если учесть, что в каждом подъезде всего по десять квартир…

- А вы давно здесь живете? – спросила я.

- Да с рождения.

Комментарии излишни. Я живу в своем доме три года, на нашей лестнице шестьдесят квартир, и все же добрая половина жильцов мне известна по имени и фамилии, а остальные - в лицо.

- Значит, Брянцева вы не знаете, - уточнила я.

- Сказала же, нет. А что, должна?

- Не знаю. Вообще-то это тот, кого убили недавно.

- Ах, вот это кто! – обрадовалась Цветкова. – Нет, не знаю я его.

- Но он ведь всего на год был вас моложе. И тоже здесь всю жизнь прожил. Может, в одну школу ходили.

- Может, - она переминалась с ноги на ногу, как уставшая корова. – Но ведь не в один же класс. Вы уж извините, ничем помочь не могу. Вот если б знала что, рассказала бы.

Я вытащила сотовый и очень натурально ахнула:

- Вот черт! Срочно надо позвонить, а батарейка села.

- Возьмите мой! – Цветкова любезно вытащила из кармана громоздкий «Эрикссон» в потертом чехле.

Поблагодарив, я набрала свой домашний номер, послушала длинные гудки и отдала ей телефон.

Что ж, для начала удовлетворимся этим.

Цветкова свистом подозвала пуделя, подхватила его подмышку и понесла к своему подъезду, то и дело оглядываясь на меня. Когда дверь хлопнула, я вошла в соседний и поднялась на четвертый этаж.

Честно говоря, я думала, таких дверей уже не осталось. Судя по всему, большинство квартир в доме, огромных, с высоченными потолками и комнатами анфиладой, выкупили «новые русские». Но только не эту. Рядом с чудовищно вишневого цвета дверью, облупленной и исцарапанной, громоздились звонки – всевозможных фасонов и размеров. Старейший из них, похожий на ключик от заводной игрушки, имел при себе тусклую табличку с гравировкой: «Д-ръ Фiаловъ. Поверните». Снизу белой краской было меленько подписано: «Замшина, 3 коротких».

Я призадумалась: как можно три раза коротко повернуть эту штуковину. Мои сомнения прервал лязг отпираемой двери. Я еле успела отскочить. На пороге стоял здоровенный, не слишком трезвый парень.

- Ку-да? – вопросил он неожиданно тонким для его комплекции голоском.

- К Замшиной, - пискнула я.

- К ней три коротких, - строго пояснил парень, захлопнул дверь и, покачиваясь, стал спускаться вниз.

Я оторопело смотрела ему вслед. Дверь открылась снова.

- И не вздумай нажраться по дороге! – густым дьяконским басом крикнула парню вдогонку крохотная, тщедушная женщина в грязноватом ситцевом халатике.

- Мне к Замшиной, - я поторопилась вломиться в квартиру, пока дверь опять не захлопнулась у меня перед носом.

- Вторая дверь, - отступая в сторону, проинформировала басовитая тетка.

Узкий, похожий на кишку коридор уходил в бесконечность и там, кажется, сворачивал влево. Света лампочки не хватало, поэтому разглядеть точно не представлялось возможным. Вдоль стены громоздились вешалки, по большей части пустые, но кое-где висели забытые зимние пальто и куртки. Тут же выстроились всевозможные ящики, коробки, прикрытые пыльными тряпками, и даже доисторического вида сундук. Откуда-то сверху свисало огромное корыто, которое подпирал стоящий на заднем колесе велосипед. Пахло пылью, плесенью, вареной капустой и туалетом.

В детстве мне часто приходилось бывать в коммуналках – большинство моих одноклассников жили именно в них, да еще в общежитиях. Но в «позднесталинских» домах, построенных у парка Победы после войны, коммунальные квартиры были в основном трех- или четырехкомнатные. Галка до переезда в Приморский район жила в шестикомнатной. Но такую, комнат на пятнадцать, я видела впервые. На этаже она была одна. Наверно, и остальные в этом доме когда-то были такие же, но их поделили надвое. В Вовкиной квартире было «всего» пять комнат, кухня и огромная ванная, переделанная из шестой.

Я постучалась во вторую от входа дверь. В ответ раздался пронзительный кошачий вой.

- Громче стучите! – прошамкала старушечья голова, высунувшаяся из соседней двери. – Она спит, наверно. А дитенок у бабки.

Ну не знаю. Можно было не услышать стук, но уж вой-то должен был разбудить и мертвого! На всякий случай постучала еще. Дверь распахнулась, словно сама собой.

Судя по всему, интерьер огромной комнаты сохранился годов с пятидесятых, если не раньше. С внутренней стороны дверь украшали плюшевые малиновые драпировки с бомбошками. Овальный толстоногий стол покрыт такой же малиновой скатертью, с такими же бомбошками. Огромный блекло-оранжевый абажур с бахромой спускался откуда-то из-под высоченного потолка на массивной цепи. У стены - высоченная кровать с никелированными спинками. У бабушки в Днепропетровске тоже была такая. Помню, я очень любила отвинчивать блестящие шарики и играть с ними.

Хозяйка обнаружилась на потертой кушетке неопределенного цвета. Она забралась на нее с ногами и укрылась пледом, поэтому я не сразу ее и заметила. Рядом с ней пристроился серый кот, он лежал, поджав под себя лапы и хвост, и был похож на огромную жирную гусеницу.

Инне Замшиной, согласно Пашкиному досье, недавно исполнилось двадцать пять лет, она работала в районной библиотеке и одна воспитывала трехлетнего сына. Грех, конечно, но, глядя на нее, я вспомнила известное циничное выражение, что не бывает некрасивых женщин, а бывает мало водки. Инна была не просто некрасивой, она была отталкивающе некрасивой, если не сказать уродливой. Мне стало неловко за свою внешность, как если бы я пришла навестить очень бедную подругу в платье от Диора. Интересно, сколько же пришлось выпить отцу ее ребенка? Или он прикрыл ее лицо подушкой?

И снова мне стало неловко, но теперь уже за свои мысли, словно она могла их услышать. В конце концов, после второй-третьей встречи даже самую отчаянную некрасивость перестаешь замечать, если с человеком интересно и спокойно. В моем активе был роман с ужасно некрасивым художником, который, что случалось нечасто, сам меня бросил.

Тем не менее, мои глаза, не слушаясь команд, продолжали обшаривать ее широкое и одутловатое, похожее на пухлую тарелку лицо с маленькими поросячьими глазками и носом-кнопкой. Бледная до голубизны кожа, неряшливые, редкие и крупные веснушки даже на лбу, узеньком, словно приплюснутом. Только волосы хороши – густая, вьющаяся темно-рыжая грива. Когда-то я сделала несколько попыток покраситься в рыжий цвет и хотела именно такой оттенок, но так и не смогла его добиться.