Архивное дело - Михаил Черненок

— Выходит, о том, что сундук с секретом, кроме мастера да Жаркова, никто не знал? — снова спросил Антон.

— В том и дело. Если б знали, сразу эти деньжата обнаружили. Сундук мы открыли — кузнец Половников быстро ключ к нему изготовил. Все документы в сундуке перебрали — ни одна бумажка не потерялась. А деньги, собранные с народа, как испарились. Вот лишь когда секрет выявился…

Хлудневский с трудом нагнулся и поднял крышку сундука. Подозвав поближе Бирюкова, он нажал на середину одной из днищевых досок. Половинка доски, словно на пружине, тотчас откинулась кверху. Дед Лукьян запустил в образовавшееся отверстие руку и вытащил из тайника газетный сверток. Протягивая его Антону, сказал:

— Вот они, общественные денежки. При них ведомость имеется с указанием, кто сколько внес. Сто восемьдесят один рубль до рублика сохранились…

Все трое вернулись в горницу. Опять сели у стола. Бирюков осторожно развернул на столе ветхий листок газеты с необычным для наших дней названием «Штурм пятилетки».

— Это районка на первых порах у нас так называлась, — пояснил Хлудневский. — Немного таких газеток вышло. Потом она стала называться «Социалистическая стройка», а теперь «Знаменем» зовется.

Бирюков и Кротов с интересом стали рассматривать бумажные деньги в мелких купюрах, обращавшиеся во второй половине двадцатых и начале тридцатых годов. Они были потертыми от обращения, но сохранились довольно хорошо.

— Для чего эти деньги собрали? — спросил Хлудневского Антон.

— Планировали общественную кассу взаимной выручки создать, — ответил старик.

— Много ли на такую сумму можно было купить?

— Давай прикинем… — дед Лукьян указательным пальцем правой руки загнул на левой руке мизинец. — Хорошая корова симментальской породы тогда стоила сорок пять рублей, лошадь — сто пятьдесят, добрый конь — двести, баран всего три рубля. Сельхозинвентарь оценивался в зависимости от сложности. Сенокосилка, например, стоила двести пятьдесят, веялка — семьдесят, сортировка — около тридцати, а однолемешный плуг «Красный пахарь» — двадцать пять рубликов. Так что, Антон Игнатьевич, по курсу тридцать первого года деньги эти были хоть и не ахти какими, но и не такими уж малыми.

Бирюков собрал разложенные по столу купюры и посмотрел на участкового:

— Что, Михаил Федорович, думаешь по этому поводу?

Кротов вздохнул:

— Полагаю, побег Жаркова из Березовки с целью хищения общественных денег исключается.

— Никуда Афанасий Кириллович не убегал! Нет, не убегал, — загорячился Хлудневский. — Убили его. Голову даю на отсечение, убили!

— Кто это мог сделать? — спросил Антон.

— Знать бы, кто… — поникшим голосом ответил дед Лукьян. — К тридцать первому году открытые враги Советской власти в наших краях затаились. А затаившийся враг, Антон Игнатьевич, страшнее открытого. Хотя и мирно прошла у нас коллективизация, да не каждый с радостью в колхоз вступал. Ломалось ведь веками сложившееся отношение к частной собственности, землю ведь по существу у крестьянина отнимали. Думаешь, просто так, бывало, то жнейка в самое горячее время забарахлит, то упряжь в конюховке подпортится, а то и крупорушка на Ерошкиной плотине заполыхает…

— Кстати, крупорушку действительно Илья Хоботишкин поджег?

— Конечно! Я собственными руками схватил этого писклявого скопца на месте преступления с поллитровкой керосина.

— А через год, говорят, какого-то утопленника у плотины подняли?

— Было такое, — сухо согласился Хлудневский. — Но дело не в утопленнике…

— Лично вы видели его?— не дал старику увильнуть в сторону Бирюков.

— Видел, но там уже ничего нельзя было определить. По малому росту да армячку предполагали мужики, будто похож на Илью Хоботишкина.

— А какие-нибудь предположения были, как этот человек оказался в воде?

— Чего предполагать, если к его ногам была привязана ремнем негодная вальцовая шестерня от крупорушки.

— Каким ремнем?

Хлудневский потупился. Затем, как и в прошлый раз, когда разговор шел о сейфе, тяжело вздохнул:

— Ремень тот был с моряцкой пряжкой и, кроме Жаркова, ни у кого из наших селян таких ремней не имелось. Возможно, Антон Игнатьевич, подумаешь, что это дело рук Афанасия Кирилловича. Но я уверен, не мог Жарков поднять руку на слабого человека.

— Даже и на врага?..

— С врагами Афанасий Кириллович крутой был… — дед Лукьян, морщась, стал тыльной стороной ладони растирать поясницу. — Однако, по моему убеждению, втихомолку он и с врагом не стал бы счеты сводить.

Бирюков вновь посмотрел на Кротова:

— Вот еще одна загадка — ремень Жаркова на ногах утопленника…

Кротов развел руками — дескать, что поделаешь.

— Эту загадку я больше полвека разгадать не могу, — опять заговорил Хлудневский. — Но еще загадочней для меня — смерть кузнеца Степана Половникова. Каким-то образом связана она с исчезновением Жаркова. Вот послушай, Антон Игнатьевич, основные факты и поразмышляй над ними. Первое… В последний свой вечер Жарков зачем-то приезжал к кузнецу, а когда следственные работники стали искать Афанасия Кирилловича, у Половниковых среди поленницы дров нашли порубленные костыли…

— Порубленные? — заинтересовался Бирюков.

— В том и дело… Степана увезли в райцентр, вроде бы арестовали, однако быстро выпустили. Мужик он был неразговорчивый — ковал молча в кузнице да ковал. Если бы ему помогал молотобоец из посторонних, тогда, возможно, Степан о чем-нибудь и проговорился. Но Половников держал у себя в подручных своего сына Федю, у которого сейчас моя Агата библию слушает. Надо сказать, в кузнечном деле равных Степану не было… Прошло, таким образом, много месяцев. Я уже говорил, в тридцать втором году мы собрали богатый урожай и колхозники обеспечились зерном сверх необходимых потребностей. Зимой того года, после ледостава, собрался Половников на кузнечной лошадке монгольской породы в Томск, чтобы продать несколько мешков зерна. Тут, напрямую, по хорошей санной дороге световой день езды. Отправился Степан в поездку с сыном Федей и уже среди ночи другого дня вернулся в Серебровку, не продав ни мешка. Вот вторая загадка… Почему так быстро они вернулись? Почему не стали продавать зерно и привезли его назад?.. Сразу выскажу третью загадку. Спиртного Степан Половников не употреблял, а когда приехал из Томска, вроде бы кто-то из соседей видел, как Федя вытаскивал его из саней будто смертельно пьяного. А утром он уже богу душу отдал… И тут заключается последняя, четвертая, загадка. Сразу после смерти тело покойника обязательно обмывают. Зовут для этой цели, в зависимости от пола усопшего, либо соседских женщин, либо мужчин. Для обмывания Степана Половникова никого не позвали. Почему?..

— Вероятно, сами управились, — сказал Бирюков.

Хлудневский отрицательно повел головой:

— Нет. По христианскому обычаю близким родственникам мыть покойника не дозволяется. Меланья — Степанова супруга была женщина очень религиозная. Она такого отступничества от принятого обряда ни за какие коврижки не позволила бы. Почему же положили Степана в гроб без обмывания?..

Бирюков, раздумывая, помолчал:

— Да, дед Лукьян, назагадывали вы загадок…

— Сам, Антон Игнатьевич, много лет над ними маюсь. Потому и побежал вчера к Ерошкиной плотине, когда услышал, что там чьи-то косточки разрыли…

Хлудневский хотел еще что-то добавить, но через открытую дверь в сенях послышались шаркающие шаги и в горницу заглянула бабка Агафья — остроносая старушка, повязанная черным платком.

— Чего так рано? — удивленно спросил дед Лукьян бабку, когда та приветливо поздоровалась с Бирюковым и Кротовым.

— Федя сёдни не в настроении. Принялся читать Новый Завет, да запинается на каждом слове, — ответила старушка.

Закончив разговор с Хлудневским, Антон Бирюков вместе с Кротовым направился к Федору Степановичу Половникову. Солнце уже клонилось на закат, когда они вошли через калитку в просторную половниковскую усадьбу. На двери дома висел большой амбарный замок. Кротов, обойдя сеновал, заглянул в огород и, не увидев там хозяина, высказал предположение, что Половников отлучился до магазина и вот-вот вернется домой. Решил подождать.

Рядом с усадьбой Половникова стоял кирпичный жилой дом. Таких домов в Серебровке насчитывалось больше десятка. Строил их колхоз для молодоженов и для приезжих горожан, надумавших работать в сельском хозяйстве. Во дворе, густо заросшем высокими лопухами, разбитная полнотелая молодка в пестреньком безрукавном халатике сжигала на костре большие картонные коробки, разбросанные по двору в самых разных местах. Вокруг костра суетились черноголовые мальчишки, один другого меньше. Пробираясь через лопухи за очередным ящиком, женщина беззаботно напевала: