Русская трагедия. Дороги дальние, невозвратные - Нина Аленникова

И вот тут за столом я услышала роковые слова: «Если так будет продолжаться, продам Раздол. Буду искать в России, где можно работать; при здешних условиях детям ничего не останется». У меня холод пробежал по спине, сердце сжалось. Я отлично знала, как легко отцу все это осуществить. Когда он что-то решал, приводил это немедленно в исполнение. Помню, как старик Рустанович накинулся на него, убеждая в том, что никогда, никто родового имения не продает, что это противит нашим дворянским традициям. Отец ухмылялся, а я с ужасом почувствовала, что этот его проект непременно сбудется.

Время бежало, приближалась пора моего возвращения в институт. Никто не мог меня сопровождать из-за страдной поры. Я отправилась впервые одна, самостоятельно. Меня поручили группе студентов, ехавших в Питер учиться. Путешествие с юга, в хорошем спальном вагоне, не представляет никакого затруднения. Наоборот, это развлечение; четырехместное купе, просторное, с широкими удобными койками. В 3-м классе можно получить за очень маленькую плату постельное белье. На всех больших станциях мы слезали и закусывали в буфете. Везде были вкусные пирожки, бублики, согретые на самоваре. В ресторан никто из нас не ходил. В Харькове была большая остановка, и мы пользовались буфетом очень обильным. После Харькова пейзаж менялся. Появлялись леса, правда не очень густые. Они сменялись просторными лугами, и деревеньки тоже не походили на наши херсонские. Не все дома имели соломенные крыши; исчезли из глаз вишневые сады, окружавшие их, и неизменные подсолнухи.

Зимой приезжал отец с семьей. Все располагались в квартире на Литейном проспекте с дядей Жоржем. Квартира была просторная, на шестом этаже, с лифтом и с лестницей, покрытой ковром. Представительный, но всегда мрачный швейцар жил с семьей внизу и зорко следил за всем, что творилось в доме. Почта всегда доставлялась на квартиру почтальоном. Ввиду того что наша семья увеличилась, нам стало тесновато. Няня с двоими ребятами занимала самую просторную комнату. Особенно чувствовалась перенаселенность, когда мы все собирались во время каникул.

Обыкновенно нас отпускали за неделю до Рождества. Обнаружив плохие отметки за поведение, отец мне сообщил, что не берет меня на праздники домой.

Сам факт пребывания дома, с вечными стычками с Улей, с которой мы не ужились, не был для меня приманкой, но все же обида крепко засела в моей душе. В институте праздники были всегда очень хорошо организованы. Немало было учениц, которые не могли отправляться на короткий срок к родителям, жившим далеко в провинции.

Чудесная елка с подарками, в сочельник обильный постный ужин, торжественная служба в первый день Рождества. Особенно приятно было времяпрепровождение в саду, где в нашем полном распоряжении были горки и каток. Нас было немного. Мы без затруднения пользовались салазками и коньками.

В первый день Рождества явилась Клеопатра Михайловна и сказала мне: «Ну, собирайся, отец пересердился и прислал меня за тобой». Но я заупрямилась и отказалась идти домой. Я отлично поняла, что это она выпросила отца меня простить, поэтому твердо решила остаться в стенах института, где мне жилось привольнее, чем в душной атмосфере дома. Ближе всех была мне фрейлейн Вольф, она мне очень сочувствовала и утешала как могла. В этот раз она меня пожурила, находя, что я напрасно заупрямилась и не поехала навестить семью.

Наша монотонная жизнь кончалась в мае, мы разъезжались по всей России, кто куда. Моя лучшая подруга была Леночка Матушевская; она воспитывалась в семье тетки, сестры ее покойной матери. Отец ее, вторично женатый, жил во Владивостоке и служил там в таможне. У Ульяновских было своих шестеро детей, но они любили Леночку как родную дочь. Две кузины Леночки учились с нами в институте. Младшая, Муся, была с нами в классе. Будучи блестящей ученицей, Муся конкурировала с Леночкой на первенство. Леночка всегда проводила время каникул с семьей Ульяновских. Я пригласила ее погостить у нас в Раздоле, но она категорически отказалась. Это меня очень огорчило.

По прибытии в Раздол я узнала страшную новость: отец продает имение. Мы перебираемся на будущий год в другое, в Подольской губернии, которое он собирается купить. Уже всевозможные распоряжения предвидены и устроены. Имение в Подолии предназначается как летняя резиденция; кроме того, отец собирается купить в средней России большое доходное имение для постоянной работы.

Да, это были последние, печальные каникулы в родном гнезде. Они были еще печальнее, так как произошло неприятное событие. Отец, отправляясь из Петербурга в Саратов по делам задуманной покупки, заразился где-то черной оспой. В Саратове он слег в карантинный барак со страшным жаром и в бреду. Мы очень долго в Раздоле ничего не знали о нем. Наконец, получили от дяди Жоржа письмо и узнали, что он направляется по делам в Саратов. Срочно запросили власти этого города и вскоре получили ответ, что отец лежит в заразном бараке и видеть его не разрешается. Клеопатра Михайловна очень волновалась, но ехать туда было бесполезно. Ровно через два месяца он вернулся в ужасном виде. Все его лицо было изуродовано отпадающими струпьями, оставившими следы на всю жизнь. Как он выжил – это была тайна природы. Он рассказал нам, что его выходил простой санитар, здоровый красивый парень, который ухаживал за ним неустанно день и ночь. Когда отец выздоровел, перед тем как покидать бараки, он предложил санитару крупную сумму денег, чтобы он бросил эту каторжную и опасную работу. Но парень сказал: «Деньги ваши, барин, я принимаю, они позволят мне обеспечить мою мать. Я ей куплю домик и хозяйство, она давно мечтала о корове, курах и т. д., но сам я останусь тут, пока Господь дозволит». «Вот какие у нас люди, – заключил он. – Разве это не отрадно?» Несмотря на огромную физическую перемену, отец все так же проявлял энергию и бодрость, но характер его еще больше испортился. Он ко всем придирался, даже толстяку управляющему доставалось, несмотря на то что он его очень ценил. Одна только Уля пользовалась его благосклонностью.

В то последнее лето мне очень повезло, так как наше возвращение в институт было отложено до 15 сентября, небывалый отпуск. Но в Петербурге свирепствовала оспа, и все учебные заведения были закрыты.

С разрешения отца я решила принять участие в полевых работах. На это он мне сказал: «Раз берешься, не осрамись; работай наравне с крестьянскими девками, старайся не отставать от них».

Первые дни я бежала за косилкой и, нагибаясь, собирала падающие снопы, которые надо было быстро связать туго сплетенной косой из длинных стеблей пшеницы. К вечеру я еле ползла и после ужина опрометью бежала в свою комнату, чтобы лечь и заснуть мертвым сном. Но через неделю я совершенно обвыклась и даже отправлялась вечером с девчатами купаться в пруду. Вставать приходилось в четыре часа утра. Работали до двенадцати часов, а после этого был большой перерыв. Закон запрещал работать в этот период дня, так как были солнечные удары. Иногда я оставалась в поле, ела с ними галушки, «балакали», конечно, по-малороссийски, но ведь это был мой первый, родной язык. Моя старая няня ворчала на отца и ужасалась, что он мне позволил работать на полях. «Дытына пропадэ, а ему всэ байдуже». Как я ее ни убеждала, что я сама этого захотела, она была непреклонна в своем возмущении отцом. Конечно, она была у нас на особом положении. Она нисколько не стеснялась ругнуть отца совсем открыто, при этом он ей никогда не противоречил. Наоборот, всегда старался ее успокоить и примирить с создавшимся положением, которое почему-то ей не нравилось.