Возрастной шовинизм (декабрь 2007) - журнал Русская жизнь

Очень хорошо я запомнил один день - первое мая. На Марсовом поле было устроено двадцать шесть трибун для ораторов. Ораторы должны были быть назначены партиями или Петроградским советом, им были даны определенные часы, когда они смогут выступить. Так что все выступления на Марсовом поле были заранее подготовлены. И мой возраст сыграл со мной дурную шутку. Меня решили назначить оратором от Центрального комитета из-за молодости. Мне было тогда двадцать три. Я был назначен на трибуну номер девятнадцать. Рядом была трибуна, с которой говорил Ленин, сбоку говорил Троцкий, а напротив - Коллонтай. Погода утром была великолепная. Только я прихожу - облака, и начинает сыпать мелкий противный снежок. Все заволокло, солнце скрылось. Такое тяжелое настроение, ощущение неминуемой беды и крик Троцкого. Он говорил с непокрытой головой и кричал, и изливал, а я стоял и слушал, потому что черед мой еще не пришел. Слушал его, а не нашего оратора Чечеркина, рабочего Ижорского завода. И ирония, и гнев, и инсинуация - все было в речи Троцкого, я кипел и в то же время думал, что плохо дело. Вот такое было тяжелое впечатление.

На другой день оно улучшилось, потому что одним из моих подопечных был броневой дивизион на острове Голодай, куда я ездил, чтобы проводить там митинги. Митинги там были нелегкими, они обыкновенно длились 5-6 часов в текучей аудитории: в начале весь дивизион был, а потом приходили-уходили. И задавали всякие вопросы. С голодаевцами у меня были очень хорошие отношения, они меня возили и туда, и обратно на бронированных автомобилях. Я бросил «Асторию» и переехал в гостиницу «Европейская». Деньги у меня были, и я мог себе это позволить.

Я прошел через революцию в белом воротничке, галстуке и чисто вымытым. И не признавал подделывания под народ. Вероятно, из-за этого уцелел. Потому что этот самый народ, под который большинство подделывалось, уважал, не старался показать, что я из народа и что я есть пролетариат. И ни своего происхождения не скрывал, ни белых рук не скрывал. «А вы кто такой?» - «А я - интеллигент». И голодаевцы спокойнейшим образом меня к «Европейской» гостинице подвозили на бронированном автомобиле, к ужасу старого швейцара.

В мае 1917 года я уехал на юг России и там некоторое время участвовал в работе Румчерода - это был Комитет румынского фронта Черноморского флота и Одесской области. Участвуя в этой работе и будучи выбранным членом Одесского комитета партии эсеров, я натолкнулся на некоего Павла Деконского, левого эсера, который пользовался большим влиянием в области. В июне уже начались разговоры о кандидатах в Учредительное собрание. И было ясно, что мои более старшие товарищи в Одессе выдвинут меня в качестве кандидата, но несомненно было также, что выдвинут и Деконского. Отношения у меня с ним были очень плохие. Мы спорили по всем вопросам текущего дня. Он был демагог, пользовался большим влиянием и на моряков, и на рабочих, и на городских обывателей, имел диктаторские наклонности и был чрезвычайно левым вплоть до соглашения с большевиками. На этой почве у нас происходили сильные размолвки. И так как в это время меня очень просили приехать для работы товарищи из Румынского фронта и из Бессарабии, которая была тылом этого фронта, я решил распроститься с Одессой и просил Центральный комитет разрешить мне выставить мою кандидатуру в Учредительное собрание в Бессарабии. Это было мне разрешено, и я уехал на Румынский фронт. Это была партийная работа, но во фронтовых условиях - я жил так же, как все солдаты на фронте.

Судьба Деконского очень печальна. До выборов в Учредительное собрание не дошло, перед началом их Деконский был разоблачен как бывший агент полиции, состоявший на службе в сыскном отделении. Его арестовали, судили, и он был приговорен к тюремному заключению. Я же продолжал свою работу в Бессарабии и, в конце концов, там мы создали очень сильную организацию, так что на выборах в Учредительное собрание в конце ноября 1917 года (в Бессарабии выборы были позже, чем в остальных частях России) мы получили триста двадцать тысяч голосов из шестисот двадцати трех тысяч. Абсолютное большинство. Во всяком случае, мы провели семь делегатов. Большевики не провели ни одного.

- Когда и где вы услыхали в первый раз, что произошел октябрьский переворот?

- Я был в Кишиневе. Туда стали доходить слухи о беспорядках в Петрограде. Я немедленно выехал в Одессу, потому что Кишинев был маленьким городом и был отрезан от остальной России. И там я узнал, что командующий Одесским военным округом генерал Маркс созвал партийных лидеров, а также представителей профсоюзов к себе для сообщения новостей чрезвычайной важности. Мы пришли к нему, и в приемном зале он заявил о происшедшем в Петрограде перевороте. В течение трех дней мы буквально висели на телеграфе, узнавая обо всех перипетиях борьбы в Петрограде. Там-то мы и узнали, что власть перешла к Ленину, Троцкому и большевикам.

Надо было ехать в Петроград. Это было дело довольно трудное. Я выехал в Одессу и там встретился с доктором Лордкипанидзе, который был выбран в Учредительное собрание от Юго-Западного фронта, впоследствии он стал министром путей сообщения независимой Грузии. Лордкипанидзе приехал с фронта в отдельном вагоне первого класса, с комиссией по выборам в Учредительное собрание. Она везла все документы в Петроград, так как по закону требовалось, чтобы все делопроизводство по выборам было доставлено в столицу и утверждено мандатной комиссией. С Лордкипанидзе была охрана из двенадцати солдат-татар. Только тот, кто ездил по России в эти месяцы, знает, что представляло собою путешествие с юга в Петроград. Это было время демобилизации. Десятки тысяч солдат брали штурмом поезда, шла гражданская война между Украиной и Великороссией, все вагоны были забиты до отказа. Ездили люди на крышах, на ступеньках вагонов, в тамбурах, забивали проходы до такой степени, что если у кого-нибудь случался обморок, то он не падал, а оставался стоять, потому что со всех сторон его окружала тесная толпа. Естественные отправления осуществлялись через окна. Входили, влезали в вагоны тоже через окна. И это при двенадцати-пятнадцати градусах мороза. На каждой станции толпа совершенно озверевших людей, которые всех ругали: Керенского - за то, что он хотел войны, большевиков - за то, что не дали распоряжений, какие полагалось, железнодорожников - за то, что они не пускали поезда, торговцев - за то, что магазины пустые, - и вся эта голодная, вшивая, яростная толпа бросалась на поезда, громя и руша все. А в некоторых случаях поезда не могли идти правильно из-за того, что рельсы были разворочены. Мы ехали пять дней из Одессы в Петроград.

- Это было в ноябре 17-го года?

- Это было уже в конце декабря. Учредительное собрание никак не могло начать работать, поскольку не было кворума, крайней датой было назначено пятое января 1918 года. Любопытно, что в декабре месяце большевики себя выставляли главными защитниками Учредительного собрания. Они говорили, что созвали бы давно Учредительное собрание, но вот Керенский и реакционеры не хотят. Но когда дело подошло к созыву, тогда музыка стала иной. Да это было и естественно.

Итак, мы попали в Петроград. Это был город страха и разорения. Трамваи почти не ходили, город был занесен снегом, извозчики стоили от тридцати до пятидесяти рублей, так что надо было всюду ходить пешком. Продовольствия почти не было, друг у друга вырывали куски черного хлеба с соломой, я сломал себе зуб, пытаясь съесть кусок колбасы, до того твердой она была. Поселили нас в одном из госпиталей на Болотной улице. Там же рядом был городской ресторан, где мы и питались. 200 человек - членов Учредительного собрания были помещены в этом дортуаре. Начались бесконечные заседания и предварительные совещания. Положение было очень тяжелое и напряженное. У эсеров не было сил принять какое-нибудь определенное решение. Мы прекрасно понимали, что большевикам Учредительное собрание не слишком нравится. Мы также понимали, что они захотят его разогнать. Что нужно было сделать?

Здесь обнаружились два течения. Одни говорили, что мы должны провести законы о земле, о мире, о республике и этим показать свое истинное лицо народу, что этого будет достаточно. Другие считали, что необходимо принять какие-нибудь военные меры. Для того чтобы понять, почему было такое расхождение, надо вспомнить, что до самого октябрьского переворота и эсеры, и эсдеки все-таки видели в большевиках социалистическую партию и не верили, что если даже они придут к власти, начнется террор. Многие в это не верили. Все-таки они не освободились от ощущения, что большевики - это бывшие товарищи по революционному движению и борьбе против царизма. Но уже в конце декабря семнадцатого - начале января восемнадцатого года большевики начали применять террор. Многие из депутатов Учредительного собрания, в том числе четыре кадета, были арестованы. Аресты продолжались довольно широко перед нашим приездом. И многие из эсеров чувствовали, что нужно создать какую-нибудь силу для защиты Учредительного собрания. Были созданы кружки и союзы защиты Учредительного собрания. На каждом заседании появлялись проекты один фантастичнее другого. И часть депутатов решила, что надо действовать, не ожидая одобрения Центрального комитета. Началась широкая подпольная работа. Она заключалась в том, что мы пытались перевести одну из дивизий, которую мы считали преданной нам, в Петроград. Но ничего не вышло из-за гражданской войны. Это была, очевидно, одна из дивизий Юго-Западного фронта.