Сердце дурака - Вячеслав Жуков

- Ты, - ответила она, - и волшебник Изумрудного города.

Я обалдел, засуетился и вмиг стал моложе лет на десять. Она протянула мне выбранные книги и мило улыбнулась. Мы посмотрели друг другу в глаза и рассмеялись. Я начал первым и поцеловал ее в щеку: лаванда и молоко.

- Мне мама говорила, что ты пахнешь дымом, а ты пахнешь молоком, - сказал я, подражая герою мультфильма.

Мы договорились с Алисой встретиться на следующий день в магазине. Я приходил туда в одно и то же время две недели подряд. Но она так и не пришла. Позже я нашел ее и принес цветы - уже тогда она была безнадежно больна.

Теперь зима, и в самом отдаленном от дверей детском отделе уютно и тепло. Я сажусь на подоконник и рассматриваю картинки в прошлогодней подшивке журнала "Юный специалист по оптимизму". Я согрелся, приободрился; есть в этом паршивом городке редкие места, где я чувствую себя чудесно в любом состоянии и с любым настроением. Спустя полчаса я вышел на улицу.

В министерстве я вместе с высокой блондинкой - люблю комфорт - поднялся в лифте на нужный ей этаж. Мы слишком быстро поднялись, но свидание назначить я успел. Входя в кабинет, я скроил постную рожу и с бумажкой в руке подкатил к чинуше в очках. Он позволил мне сесть, и я сел на краешек стула, преданно уставившись ему в переносицу. Чинуша хорошо поставленным голосом отца народа о чем-то меня спрашивает и, не дожидаясь ответа, сам себе отвечает. Наконец, смекнув, что толку от моей услужливости ровно на одну бумажку, он звонит Б.Б.

Я все еще жду, когда закончится разговор - мне нужно поскорее отсюда выбраться, в коридоре министерства меня ждет Аня, секретарша ректора университета. Она оформляет документы на поездку за границу. Как ни странно, у меня с ней сложились дружеские отношения, это, пожалуй, единственная женщина, с которой я смог только дружить. Она, наверное, умна - притворяется глупышкой - и, учитывая ее должность, знает все и обо всех. А значит первым в университете (после нее, конечно) информацией разного рода владею и я. Зачем мне это надо? Мне это не надо. Так, на всякий случай. А вдруг, когда-нибудь я узнаю что-либо и о себе.

Мы идем по проспекту. Все-таки спустя полчаса я вырвался на волю. Метель кончилась, огромные сугробы преграждают нам путь, натужно гудят снегоуборочные машины, дети бросают друг в друга портфели и снег. Я рассказываю Ане о своих впечатлениях, она немедленно сообщает, что очкарик - зам. по кадрам: "Нормальный мужик. Я знаю его любовницу. Не дурак выпить". Мы держимся за руки, фонари еще не зажгли, Аня советуется со мной.

- В прошлом году крутила любовь с иностранцем. Как думаешь, не придерутся?

- Кто он? Демократ?

- Ну, что ты, нет, конечно. Я даже в номер к нему не поднималась. К моей подружке ездили.

- Ну, я думаю, Конторе плевать, с кем ты спишь, лишь бы политикой не занималась.

- За кого ты меня числишь? - возмущается она.

Мы подходим к университету. Я прощаюсь с ней. В университет уже не захожу, делать мне там нечего: свобода дороже, алиби есть, да и скоро пора на дежурство в психушку. Опять метет.

Монастырская дорога

1

- Вы любите слово "свобода". Так напишите его всюду, даже вместо слов "вход" и "выход". Вы говорите: "Свобода", - и думаете о свободе для себя и единомышленников (остальных - и тиранов, и униженных, если они думают иначе, например, о свободе для себя - к стенке. И называете их "народ"). Ну, а чтобы ваша свобода побыстрее стала реальностью - восстание, кровью смоем унижение. С каждым днем гражданской войны свобода превращается в месть, для которой законы вендетты становятся основой справедливости. Только для трупов ваша свобода уже не нужна, у них своя свобода, впрочем, быть может именно этого вы и добиваетесь? Представьте: только вы и ваши друзья. Тогда зачем убивать? Плывите на необитаемый остров. Ах, да, есть еще и униженные, которых нужно превратить в трупы и единомышленников.

Красноречие и решительность Микки мгновенно иссякли, когда из-за поворота монастырской дороги показался вечно пьяный участковый сержант, на зоне которого находилась наша психушка.

- Я побегу, нужно кошек спрятать, - сказал Микки и исчез в столовке общепита.

2

- У меня своя дорога - сесть в джонку и уплыть на необитаемый остров, где я, став патриархом, организую новую цивилизацию.

- Чего же не хватает? Воли? Смелости? Таланта?

- Все есть, и я готов отплыть.

- Только не становись патриархом и не организовывай новой цивилизации. Иначе когда-нибудь обязательно появится желание у твоих подданных уплыть на необитаемый остров.

- Ну, и черт с ними.

- Тоже довод. Примерно так же рассуждают и наши патриархи.

- К сожалению, они не отпускают меня по доброй воле. Оказывается, я им позарез нужен.

- Просто они не слышат тебя.

- Я не сумасшедший давать им повод, пускай себе практикуются на других.

- Я слышал, что эти сумасшедшие думают иначе: они думают, что своему народу они нужнее, даже если этот народ и предает их.

- Нет, я эгоист, и мне не по нутру их всеобщее коллективное счастье. Всегда найдутся обделенные. Я уж сам как-нибудь вырву себе счастливый кусок.

- Ну-ну, вперед, новый патриарх. Начало многообещающее.

- Не смейся, если, не дай бог, меня вынесет наверх, я сделаю все возможное, чтобы каждый получил свою долю.

-Эти бутерброды нарезать будешь не только ты.

- Посмотрим. Может быть, ты и прав. Подлей-ка мне еще чаю.

- Это древний букет, мне его передала бабушка по наследству вместе с пластиковыми шахматами и свадебной булавкой, на счастье. Хочешь, подарю?

- Хитрец, дарит готовенькое счастье. И драться не надо. Давай, а вдруг я не полезу наверх.

Я встал, перешел в другую комнату и выбрал самый мощный экземпляр, покрытый четко выраженным слоем ржавчины.

- Десятый век. Кунктатор Пойнт Рыжий второй носил ее не снимая, охраняет от железа и заклинаний, в полнолуние насылает вещие сны. Передача другим лицам воспрещается во избежание недоразумений, - и с этими словами я всадил булавку за ворот рубашки Дональда. Он просиял, смахнул воображаемую слезу и с чувством пожал мне руку.

- Какое бескорыстие, какое бескорыстие! Век буду помнить, если проживу.

- Теперь проживешь, - сказал я, всерьез рассчитывая на это.

3

- Быть может, есть лучший вариант? Остаться, не уходить без борьбы, и, добившись успеха, помогать слабым и добрым?

-Дайте мне власть, и я наделю всех хлебами, - с этой мысли, пожалуй, начинают все, большие и малые инквизиторы. Но дорога к власти усеяна трупами, а не цветами. Сумевший предать, подсидеть, словчить, схитрить, убить ближнего своего, сумеет ли справедливо и честно хлеб разделить своими руками? Чужими руками и головами он к тому времени научится пренебрегать. Тем паче, если это руки и головы простого народа, не сумевшего даже захотеть из грязи вылезть наверх. Но есть лучший вариант. Стал я великим инквизитором, утерся от пота и чужой крови осторожно и незаметно - историю ведь я сам пишу - и стал творить добро. Ненадолго. Во-первых, сподвижники мои не потерпят равного распределения хлеба насущного, во-вторых, народ мой возропщет: "Раньше ели хоть вдосталь, а теперь все нищие". И, оказывается, справедливость никому не нужна, даже слабым, которые с моей помощью став сильными, никогда мне этого не простят; я ведь с ними не хлебом - кровью поделюсь. Ну, а записавшись в палачи, нужно сечь головы, оставаться в стороне не позволят. И, как бы ни успокаивал себя вначале палач благородностью цели и никчемностью казненных, в конце концов духовный мир его сравняется с миром последнего из преступников. Преступник, казненный преступником. И если бы они только занимались друг другом.