Грешник (СИ) - Злобин Михаил

— Пойдем-пойдем, — тут же поторопил меня вышедший следом Эпимос, — ты тут не застревай, а то лихоманку схватишь.

— Какую лихоманку, — удивился я, — тепло же!

— А вот такую! Ты батю слушай, он побольше твоего пожил, уж знает, о чем говорит. Бывали, знаешь ли, случаи.

Спорить с кузнецом я, конечно же, не стал. Ему, бесспорно, виднее. И уж тем более я не возразил ему на тот счет, кто из нас дольше жил. Я в двух мирах и аду, или он. Незачем ему знать, что его сына больше нет, а в его теле поселился грешный чужак… Хотя, если посудить объективно, его опыт в некотором смысле был побогаче моего. Свою прошлую жизнь я почти не помнил. Мне только изредка удавалось выуживать некоторые эпизоды из таинственных глубин подсознания. А мое новое воплощение прожило здесь слишком мало, чтобы задирать нос и считать, будто я все знаю лучше аборигенов.

Изредка перебрасываясь короткими фразами, касающимися в основном завтрашней работы, мы с кузнецом прошли в какое-то несуразное подобие бани. Здесь тоже стояла печь, которая грела воду, да вот только совсем не было стен, а вместо крыши растягивался плотный навес. Как оказалось, такой конструкции для омовения было вполне достаточно, поскольку климат тут был на редкость мягкий и теплый.

Пока мы хорошенько мочалились и скребли многократно потевшую в течение трудового дня кожу, Эпимос уважительно так окинул взглядом мою возмужавшую фигуру.

— Эва, как ты подрос, Данмар! — Ремесленник явно собирался похлопать меня по спине и взлохматить волосы, но заметив, как я в очередной раз напрягся, сдержал свой порыв. — Я же говорил тебе, что ты из моей породы! Будешь так же работать, так и меня размерами перегонишь!

Я лишь изобразил в ответ смущенную улыбку, но ничего отвечать Эпимосу не стал. Да, я действительно заметно окреп за прошедшие месяцы. Если тело мальчишки на момент моего вселения в него выглядело щуплым настолько, что самой толстой частью ноги являлась коленка, то спустя чуть более десятка небесных циклов тяжелая работа и сытная пайка сделали из меня почти атлета. Ну, насколько вообще атлетично может быть сложен девятилетний ребенок.

После помывки мы с кузнецом поужинали сильно разварившейся кашей, за которой в отсутствии матери следить было просто некому, и улеглись спать. Тему про покинувшую нас Ириду я специально не поднимал. Мне казалось, что бедный Эпимос не выдержит этого разговора и опять напьется. И тогда мне в кузне придется пыхтеть одному, чего я не особо любил делать. Не потому что мне обязательно нужна была чья-нибудь компания, а просто потому что не всякую работу я мог там выполнить в одиночку.

Тем не менее, уход матери Данмара не очень-то и сильно ударил по семейному благосостоянию. В доме просто стало чуть более грязно и не так уютно, как раньше. Но кузнеца такие мелочи не волновали от слова «вообще», а меня подобная ерунда так и вовсе не могла задеть даже в теории. Знавал я вещи и похуже беспорядка…

Когда отец мальчика улегся спать и из-за дощатой двери раздалось его богатырское похрапывание, я тихонько соскочил со своей соломенной кровати и бесшумно прокрался по деревянному полу, не потревожив ни единой скрипучей доски. Воровато оглянувшись и еще раз прислушавшись, я осторожно отодвинул засов и выскочил на улицу.

Оказавшись во дворе, я принялся бегать, приседать и прыгать, разогревая тело для предстоящей ночной тренировки. Хоть моя душа и была закалена в сотнях тысячах битв с демонами и другими грешниками, но плоть мальчишки к схваткам явно была не готова. Если уж здесь есть маги, способные вскипятить мою кровь или сделать свою кожу прочнее стали, да еще и практикующие боевые искусства вдобавок, то мне придется очень кисло, если судьба столкнет меня с ними. Боюсь, на фоне этих волкодавов я буду не то что беззубым щенком, а новорожденным мышонком, которому только и останется что затаиться, в надежде что его не заметят. Впрочем, если Дьявол хотел от меня, чтобы я освоил магию, то к встрече с такими монстрами все же придется готовиться. Поэтому я выгонял себя каждую ночь на улицу, чтобы помимо силы и выносливости, которую я тренировал в кузне, не отставала и ловкость.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Разогнав как следует кровь по телу, я принялся отрабатывать десятки всевозможных ударов и комбинаций, чтобы мышцы и связки запомнили эти движения, и повторяли их быстрее, чем я о том подумаю. Это были самые бесчестные и подлые атаки, но вместе с этим и невероятно эффективные. В Преисподней все грешники пребывали в человеческом обличии, поэтому в моем распоряжении было неисчислимое количество лет, чтобы все самые уязвимые и болезненные места на человеческом теле намертво впечатались мне в память. Я знал как ударить и куда ударить, чтобы это принесло максимум боли и страданий моему противнику. За время бесконечной войны за жизнь… нет, не за жизнь, ведь все мы там были бестелесными душами. Правильней будет сказать «за существование», но это не столь важно. В общем, я хотел сказать о том, что бессчетное множество смертных боев, через которые проходили грешники в аду, заставляли даже последнего тюфяка отращивать огромные и острые зубы. И чем дольше ты там находился, тем яснее понимал, что подлости и чести не существует. Существует только боль, которая обязательно приходит, если враг оказывается более беспринципным, чем ты. И вскоре ты перестаешь мешкать. Ты бьешь туда, куда дотягиваешься, ты давишь на глазные яблоки, ты вгрызаешься в противника зубами, ты швыряешь ему землю в лицо, ты хватаешь его за волосы или причинное место, если это необходимо. В первое же столетие адских испытаний ты лишаешься всех рамок, которые сдерживали тебя при жизни.

Раньше я не задумывался об этом, потому что в вотчине демонов размышлять некогда. И только сейчас, обретя вторую жизнь, я начал понемногу осознавать, через что прошел и как это меня изменило… Почему-то подумалось, что нас всех таким образом готовили в качестве обезумевшего пушечного мяса для какой-нибудь последней битвы судного дня. И от этих жутких мыслей озноб ледяной волной прошелся по всему телу.

Тусклый отсвет осколков ночного светила, которое согласно легенде расколол Ворган ударом меча, едва-едва разгонял непроглядный мрак темной ночи. Но это только прибавляло ей великолепия. Вообще, ночное небо в этом мире было чем-то неописуемо прекрасным. Россыпь обломков бывшего спутника планеты отражала свет здешнего солнца, и с земли это выглядело так, словно кто-то совсем низко подвесил на небосклоне гигантские белые звезды. Казалось, вскарабкайся на гору повыше, и сможешь до них дотянуться.

Вид этого светящегося свода завораживал и приковывал взгляд. В самый первый раз, когда я вышел на улицу ночью, я замер минут на десять с запрокинутой головой, будучи не в силах отвести взгляд от чудесного зрелища. И с того самого первого взгляда я бесповоротно влюбился в эти небеса, как в самый сладостный наркотик. Высота словно звала меня, манила к себе, обещая нечто такое, чего не может быть на земле. И всякий раз, после наступления темноты, завершив очередную тренировку, я оставался ненадолго посидеть во дворе, чтобы послушать, что на этот раз мне расскажут звезды.

Сегодняшняя ночь не стала исключением, и я расселся на старой колоде, где мы с Эпимосом кололи чурки для разжигания горна. Небеса все также притягивали взор и завлекали к себе, словно сирены уставших моряков. И словно подтверждение моих мыслей, в звенящей тишине, опустившейся на пригород, мне опять стал чудиться обольстительный шепот.

«Иди ко мне… Чего же ты ждешь? Воспари в моих просторах… Познай истинную свободу…»

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Как и всякий раз до этого, я слушал небо и улыбался, потому что мне нравились его обещания. И я вдруг задумался, а что будет, если я поддамся на них? Что если соглашусь на все эти немые посулы, что произойдет тогда?

Не успел я додумать до конца эту шальную мысль, как вдруг какая-то неведомая сила рванула меня за одежду. Треск рвущейся ткани оказался заглушен звуками полощущегося на ветру паруса, а кратковременное давление воротника на горло прошло столь быстро, что я не успел его толком ощутить.