Степная барышня - Авдотья Панаева

На другое утро рано я отправился к реке, где ловила рыбу Феклуша, и не ошибся -- я нашел ее на том же месте. Долго я любовался грустно-задумчивой позой ее. Мне даже казалось, что она не обращала внимания на поплавок, глаза ее следили за быстрым течением воды. Солнце и комары не беспокоили ее. Она была вся закутана в белом и очень походила на красивую и печальную статую на какой-нибудь гробнице.

Я вышел из своей засады и стал ломать сухие сучья, будто не замечая никого, но между тем я глядел в воду, где ясно отражалась вся фигура девушки. Феклуша вздрогнула, завидев меня; хотела встать, но потом, вздохнув тяжело, перекинула свою удочку так тихо, что это движение можно было принять за плеск рыбы на поверхности воды. Долго мы притворялись, что не замечаем друг друга; наконец мне это надоело. Я раскланялся с Феклушей, она отвечала мне не ласковым, но и не сердитым поклоном.

– - Вы давно здесь? -- спросил я.

– - Давно.

– - А я вас сейчас только заметил.

– - А я вас давно видела.

Я покраснел. К чему лгать даже там, где вовсе нет нужды?

Разговор наш прекратился, и к возобновлению его я не придумал ничего лучшего, как спросить:

– - Григорий Никифорыч и Авдотья Макаровна здоровы?

– - Здоровы.

– - Встали?

– - Давно.

Снова настало молчание. Я бросил попытку поддерживать разговор, уселся на берегу и стал смотреть, как Феклуша ловит рыбу, которая -- от моего глазу, что ли,--часто срывалась.

– - Не мешаю ли я вам? -- спросил я.

Феклуша покачала головой, осмотрела внимательно червя и закинула так ловко удочку, что чуть не коснулась другого берега реки, где я сидел.

– - Значит, вы не верите в дурной глаз? -- спросил я.

– - Нет.

– - А есть дураки, которые всему верят, например, ваш сосед; да он скоро будет бояться, чтоб его не обратили в волка недобрые люди.

Феклуша молчала и внимательно слушала меня; ободренный этим, я продолжал:

– - И такие люди, право, очень опасны, они могут сбить с толку человека и заставить его наделать тысячу глупостей, которые тот готов бог знает чем выкупить.

Красноречие мое иссякло, тем более что слушательница моя ровно ничего не возражала; она по-прежнему смотрела и слушала с грустью.

Я замолчал, недовольный собой. Посидел, повертел прутиком, сломанным с ближайшего куста, наконец встал, простился с Феклушей и пошел домой.

Я еще никогда в жизни не находился в таком неловком положении перед женщиной, как в эту минуту. Заметь я малейший расчет со стороны Феклуши -- мстить мне своей холодностью или тешиться моим раскаянием,-- дело другое. Нет! Она так просто и глубоко была оскорблена мною, что ей и в голову не приходило извлекать из своего положения какие-нибудь выгоды или рисоваться. Однако мне от этого не было легче; я желал уловить что-нибудь невыгодное для Феклуши и тем облегчить свою совесть.

Приятель мой не подозревал цели моей прогулки и, видя, что я скучен, вздумал меня развлечь. Он предложил мне ехать с ним к Щеткиным, единственным соседям, где были взрослые дочери и куда ездил мой приятель.

– - Я тебе скажу одно об этом семействе, что их простота и радушие не чета Зябликовым. Дочерей своих держат строго, не стараются сбыть с рук да так воспитывают, что им и в голову не приходит смотреть на каждого заезжего как на жениха.

Такой панегирик Щеткиным меня заинтересовал. Я согласился ехать. Приезд наш, по-видимому, не имел никакого влияния на домашнее течение дел, но зато подземные, глухие раскаты слегка заколебали весь дом, наружностью своей очень похожий на петербургские дома среднего сословия, имеющие претензию на роскошь и моду. Роскошь состояла в том, что повсюду на спинках стульев и диванов из драдедаму7 гостинодворской работы были развешаны дырявые лоскутки, называвшиеся антимакассарами8. А мода в расстановке мебели -- в таком беспорядке и тесноте, что вы рисковали десять раз ушибиться и отдавить другим ноги, прежде чем усесться. При этом диваны и стулья так были низки, что входившему в первую минуту казалось, будто все общество сидит на полу. Разговаривать тоже было трудно, потому что модная расстановка мебели имела еще то удобство, что все общество сидело спиной друг к другу.

Господин Щеткин радостно принял нас. Позвольте мне слегка описать наружность его. Это было маленькое, сморщенное, седое существо, с лицом красным, как мак. Подбородок, выдавшийся вперед, составлял единственную характеристическую черту его сморщенного маленького лица. Впрочем, его крошечные глазки неизвестного цвета очень плутовато и быстро бегали. Разговор его был приятный и деловой. Он часто повторял фразу:

– - Слава богу, пожил в свете, всего видел.

Он был вдовец и отец трех не только взрослых, но уже зрелых дочерей, хотя меньшую водили как ребенка и стригли ей волосы, подвивая их в пукольки. Воспитание трех своих дочерей г-н Щеткин поручил гувернантке, которая, по собственным его словам, заменяла его дочерям мать. Гувернантка, вероятно чувствуя собственное свое достоинство, держала себя в доме как глава семейства; она даже, как говорили люди, управляла не только всем домом, но и самим Щеткиным и его деревней.

Наружность гувернантки в самом деле была очень величава для простой роли. Росту она была страшно высокого. Толщины такой необъятной, что когда являлась в комнату, окруженная своими невысокими питомицами, то они казались перед нею точно детьми. Анна Егоровна (так она называлась) приняла нас очень приветливо в столовой за завтраком и дала приказание лакею, одетому в серый суконный фрак с гербовыми пуговицами, "позвать из класса барышень".

Явились три грации: Жюли, Лиз и Мари.

Все три маленькие ростом, наружности пошловатой; черты лица неправильные. Наивно натянутое выражение лица и детски резвые движения делали их похожими на марионеток, взятых из театра. По их гладким и жирно намазанным волосам, из которых выделаны были разные замысловатые штуки, по их кисейным разглаженным платьям трудно было себе вообразить, чтоб они сидели за классами. Я забыл еще сказать о их цвете лица. Они все были белы, и румянец не играл, а лежал как-то мертвенно на их щеках. Французский диалект был так усвоен ими, что они в забывчивости иногда обращались с ним к лакею. Застенчивости и тени не было в этих трех барышнях. Они, напротив, старались показать передо мной, как петербургским приезжим, свое искусство в любезности и светской болтовне.

После завтрака Анна Егоровна извинилась перед нами и пошла давать в гостиную уроки своим миниатюрным воспитанницам. Кто из них пел, кто играл. И это продолжалось два часа.

Хозяин дома, как бы не замечая домашнего концерта, оставался за столом, куря и занимая нас разговорами про свою службу в Петербурге, свое значение у одного из важных лиц и проч. Он говорил также о своей честности, о своей дальновидности, и я заметил, что эта старая, сморщенная фигурка преловко льстила на каждом шагу моему приятелю.

После уроков барышни надели шляпки с зелеными вуалями и перчатки с отрезанными пальцами и под предводительством Анны Егоровны, которой приличнее было бы дать палку тамбурмажора9, чем иголку, все уселись на террасу, уставленную тощими цветами и деревцами, и принялись вышивать.

Господин Щеткин пригласил нас принять участие в домашнем разговоре, который вертелся бог знает на чем. Но надо отдать справедливость, что барышни очень искусно поддерживали его и ни на минуту не давали ему прекратиться.

Анна Егоровна ухаживала страшно за моим приятелем. Она за обедом так его угощала, что даже противно было видеть. Но мой приятель, казалось, был доволен всем этим. После обеда он без церемонии пошел спать, хозяин тоже. Анна Егоровна осталась со мной и барышнями, которым для моциона приказано было поиграть в серсо10. Я принял участие в их игре. Анна Егоровна сидела на террасе в больших креслах и дремала, а может быть, только делала вид, что дремлет.

Барышни так были затянуты в корсеты, что очень скоро пришли в изнеможение и предложили мне обойти их сад. Только что мы скрылись за кустами от террасы, как лица барышень изменились; выражение их из веселого и наивного превратилось в зрело кокетливое.

Старшая потребовала, чтоб я подал ей руку, и жалась ко мне очень близко то от пчелы, то от паука. Остальные сестры шли рядом, давали мне нюхать цветки, которые так подносили к моему носу, что я касался губами их пальцев. Свою даму я не забывал и слегка пожимал ей ручку. Скоро начал я замечать некоторый раздор между сестрами. Две сестры скрылись, и мы остались одни. Разговор вдруг прекратился, и моя дама, томно потупив глаза, стала вздыхать. Я спросил ее, не скучает ли она деревенскою жизнью,

– - Ах, очень! Вообразите, соседей нет решительно. Мы просто дичаем здесь каждое лето.

– - А вы знакомы с Зябликовыми? -- спросил я через несколько минут молчанья, которое становилось неловким.

При этом вопросе моя дама вздрогнула и пугливо спросила меня, в свою очередь: