Штрафбат - Эдуард Володарский

— И я ранен! — крикнул другой. — Полный сапог кровищи!

— И меня ранило! — со стоном закричал еще кто-то. — В живот, братцы… Помогите!

Твердохлебов лежал, оглядываясь по сторонам, жадно глотал ртом воздух, и пот частыми крупными каплями стекал по впалым небритым щекам. Впереди еще стучали немецкие пулеметы, но все реже и реже, и тогда в паузах отовсюду слышались стоны раненых. И яркое горячее солнце стояло над синей полосой леса.

К Твердохлебову подполз Баукин, проговорил, шумно дыша:

— Не поднимем! Боюсь, как бы обратно не побежали…

— Не-е… — просипел Твердохлебов. — Обратно нельзя. Вперед надо.

— Я говорю, не поднимем мы их.

— А я тебе говорю — вперед надо! — яростно прохрипел Твердохлебов.

Пулеметы замолчали. Теперь слышны были только стоны раненых. И вдруг Твердохлебов услышал голос Антипа Глымова:

— Хорь! Цыпа! Вы, сучата, долго лежать собрались? А ну, подъем! Дальше мин нету! Давай, давай, молодчики, подымайся! Зря, што ль, спирт казенный хлебали! — Глымов встал, взмахнул пистолетом. — Стира! Ко мне, картежная твоя душонка! Пристрелю как собаку! — И Глымов навел на картежника пистолет.

Леха, умирая от страха, поднялся, неуверенными шажками пошел вперед. Пулеметы молчали. За Стирой поднялись Хорь и Цыпа, потом еще пяток… еще десяток…

Пулеметы молчали.

И тогда вскочил Твердохлебов, и почти одновременно Баукин, и метрах в пятнадцати от них — Максим Родянский.

— Паршивых полсотни метров осталось, ребята! Вперед! За Родину! — закричал Родянский.

— Дави фашистского бродягу-у! Дави-и-и, мужики-и!! — кричал Твердохлебов и бежал вперед.

Штрафники ринулись в атаку. Лавиной катились они на позиции немцев, и уже ничто не могло их остановить. Рвались мины, грохотали пулеметы, и пули косили людей — поле, затянутое дымом от минных разрывов, было усеяно телами мертвых. А живые бешеным потоком хлынули в немецкие окопы.

С полсотни штрафников, самые задние, в атаку не поднялись, остались лежать, а потом, не сговариваясь, повернули и поползли назад. Пули свистели над их головами, заставляя вжиматься в землю, но они ползли все дальше и дальше от губительного огня. Потом вскочили и изо всех сил побежали к своим окопам, а потом еще дальше, в глубину нашей обороны, в редкий лесок, казавшийся спасительным убежищем.

Солдаты заградотряда, лежавшие за пулеметами в небольших окопчиках, увидели фигуры людей, мелькавшие в перелеске.

— Объявились… дезертиры… — Капитан посмотрел в бинокль, скомандовал: — Как из леска появятся — огонь!

И они появились — обессилевшие от бега, раненые, многие без винтовок.

Несколько пулеметов застрочили разом, защелкали ружейные выстрелы.

— Свои! Свои! — кричали штрафники, размахивая руками. — Не стреляйте!

— Я ранен! — кричали другие. — Вот, посмотрите! Ранен я! Помощь нужна!

— Ранены! Не стреляйте! Свои! — слышались истошные вопли, заглушаемые грохотом пулеметов и винтовочными выстрелами.

Через несколько минут все было кончено — полсотни штрафников лежали на поляне перед заградотрядом.

Схватка в окопах была яростной и недолгой. Дрались штыками и ножами, били прикладами винтовок и автоматов, стреляли в упор или, сцепившись, падали на дно окопа, душили друг друга голыми руками. Хрип, мат, стоны и крики, взрывы гранат и короткие выстрелы…

Хорь вертелся волчком, стреляя из пистолета почти в упор. Упал один немец, второй, третий. Патроны в обойме кончились — боек сухо щелкнул два раза. Хорь метнулся к лежавшему немцу, выдрал из окостеневшей руки «вальтер», передернул затвор и тут же выстрелил в черную фигуру, выросшую перед ним…

Глымов укрылся в пулеметном гнезде и оттуда стрелял раз за разом.

Родянский дрался автоматом, как дубиной. Оглушил одного, другого, а в следующую секунду его ударили сзади по голове, видно, тоже прикладом, и он упал плашмя, лежал не двигаясь.

Баукин пристроился на бруствере и сверху палил по немцам, засевшим в укрытии.

Рослый штрафник рванул дверь блиндажа и с ходу швырнул туда две гранаты. Рванули взрывы, облако дыма ударило в лицо, и невидимая пуля чмокнула штрафника в спину, и он тяжело осел на землю перед распахнутой дверью, головой внутрь блиндажа.

А вслед за этим наступила тишина. Твердохлебов сполз по стене окопа, тяжело вздохнул, ладонью утер пот с лица и увидел, что ладонь в крови. Едва волоча ноги, подошел Баукин, сел рядом, отпихнув убитого немца, проговорил:

— Щас они в атаку пойдут — будут отвоевывать.

— Много народу полегло? — спросил Твердохлебов, разглядывая руку, перепачканную кровью.

— Да, кажись, половину батальона положили, ежли не боле. А еще не вечер… Надо пулеметы поворачивать. Пойду погляжу, что там с патронами. — Баукин тяжело поднялся, потащился по ходу сообщения, обшитому еловыми досками, переступая через трупы немцев и штрафников.

Подошел Глымов, тоже сел рядом. Руки и одежда в грязи, и рукав телогрейки оторван. Пальцы у Глымова дрожали, махра просыпалась на землю.

— Старый я для таких физкультурных занятий, — сказал он. — Ежли немец не пристукнет, так сам от сердечного приступа загнусь.

— Вот немца отобьем, тогда загибайся на здоровье, — не согласился Твердохлебов.

— А до того времени, стало быть, нельзя? — усмехнулся Глымоз.

— Нельзя. Ложись вон к пулемету — бегать не надо, знай себе стреляй. — Твердохлебов попробовал встать.

— У тебя рожа вся в крови, точно у вурдалака, — сказал Глымов. — Дай-ка гляну.

Твердохлебов наклонился, и Глымов ощупал его лицо, сдвинул фуражку, тоже пощупал:

— Лихо тебя осколком шваркнуло — повезло, только шкурку содрало. Перевязать надо.

— Да нечем, мать ее, — выругался Твердохлебов и пошел, говоря на ходу: — Оружие к бою приготовить! Они сейчас в атаку пойдут — поближе подпустить, и гранатами. Очень фашист этого не любит…

Так и шел, медленно, с трудом, все повторяя:

— Оружие к бою приготовить, мужики. Немец в атаку пойдет — поближе его подпустить — и гранатами. Очень они этого не любят…

Леха Стира «потрошил» убитых — его пальцы быстро и ловко обшаривали карманы брюк и мундиров, извлекая оттуда всякую всячину: зажигалки, перочинные ножики, пачки сигарет, портсигары, куски шоколада, завернутые в фольгу, пачки фотографий, письма в конвертах, губные гармошки. Попадались очень даже шикарные, Леха разглядывал их с восхищением. Все это он бросал в небольшой дерюжный мешок, который неизвестно где и как раздобыл. И уже были на нем надеты серые немецкие солдатские штаны, заправленные в немецкие сапоги с широкими голенищами, и офицерская куртка с серебряными погонами.

— Хорошо прибарахлился, Леха!

— И вам советую. Отвалите, граждане, не надо действовать на нервы, — занятый «работой», отвечал Леха Стира. — Трофей — дело святое!

За Лехой и еще несколько штрафников принялись «потрошить» мертвых немцев: стаскивали сапоги, снимали мундиры, даже нижнее теплое белье сдирали с трупов. Политические брезгливо морщились, глядя на них.

— Хуже шакалов…

— Ну, зачем так? Люди голодные и раздетые — обстоятельства понимать надо, а не быть ханжой…

— Да противно это, неужели непонятно?

— Еще противнее, дорогой мой, когда брюхо от голоду подводит.

В немецком блиндаже штрафники нашли шнапс, глотали прямо из граненых бутылок. Один пил, другой нетерпеливо тянул бутылку.

— Ну, хватит, хватит, обопьешься…

— Слабоват шнапсик. Вроде бражки недоспевшей.

— А вино и вовсе как газировка. — Штрафник отшвырнул бутылку с длинным узким горлом, сплюнул. — Чую, пронесет с него…

— А ты шнапсиком запей — в самый раз будет.

— Гляди, одеколон! Они че, тоже его пьют?

— На себя льют, для гигиены.

— Ну а мы в себя не побрезгуем. — Штрафник открутил колпачок и, задрав голову, стал вытряхивать в широко открытый рот содержимое флакона.

Раненых было много, в бою их наспех перевязывали грязным тряпьем, обрывками нижних рубах. А в блиндаже обнаружили целую аптечку, и уже один штрафник бинтовал голову другому, бормотал:

— Видал, какие у них индивидуальные пакеты — заглядение. И бинтик, и йодик, и таблетки разные… терпи, терпи, щас закончу…

— Нет, а как мы их уработали, а? Я одному прямо пальцем глаз выдавил, ей-бо! Он орет, а давлю и давлю и — ка-ак брызнет!

Оголодавшие люди торопливо ели мясные консервы, мясо выковыривали ножами, штыками, а то и вытаскивали грязными пальцами, а кто позапасливей — складывали банки за пазуху, распихивали по карманам буханки хлеба, пачки галет.

— Во живут, сволочи, в тепле, при мясе и хлебушке! И шнапсом запивают — так-то чего не воевать, так-то воевать за милую душу…

В блиндаж ввалились еще несколько человек:

— Гляди, водку пьют, во шустрые какие!