Девять братьев (сборник) - Николай Чуковский

Чаще всего Костин говорил о летчике Грачеве. Его ранили в начале сентября; месяца полтора пролежал он в одном из ленинградских госпиталей, потом его вывезли куда-то на самолете из осажденного города, и никто ничего о нем больше не знал. Но эскадрилья помнила о Грачеве. Про подвиги его говорили постоянно. Грачев с первых дней войны проявил в боях замечательное искусство. Утверждали, что даже сам Рассохин многие свои тактические приемы перенял у Грачева. Когда говорили о какой-нибудь особенно хитроумной ювелирной штурмовке, обычно прибавляли:

– Так штурмовал Грачев в июле на Западной Двине.

Когда говорили про «Юнкерс», сбитый из пулемета одиннадцатью патронами, прибавляли:

– А Грачев на Ханко сбивал семью патронами.

Рябушкин пришел в эскадрилью, когда Грачева уже в ней не было, и никогда его не видел. Но слушать о нем он мог без конца. Если при нем называли имя Грачева, он настораживался.

– А почему Грачева вы называете казаком? – спросил он Костина.

– А Грачев и был казак, – сказал Костин. – Настоящий казак, с Дона. У него и ноги были немножко колесом, кавалерийские, и чуб торчал из-под фуражки. В воздухе он тоже был казаком: увидит «Мессершмитт», скачет прямо к нему да как рубанет очередью…

И правая рука Костина тотчас же превращалась в самолет Грачева, а левая – в «Мессершмитт».

– Он был командиром звена? – спросил Рябушкин.

– Да, – ответил Костин.

– И вы у него в звене были?

– Был.

– А кто третий?

Костин посмотрел на Рябушкина, но не ответил, словно не расслышал. И Люся догадалась, что третьим в звене Грачева был Никритин.

Разговоры в библиотеке стали входить в обычай, затягивались на час, на два. Люся в этих разговорах почти не принимала участия, но чувствовала, что, если бы не было ее, не было бы здесь и этих встреч.

Однажды, сидя в библиотеке, Люся услышала, как за дверью, в сенях, разговорились Алексеев и Костин. Они не знали, что через дверь доносится в библиотеку каждое их слово.

– Что же, ты Коле Никритину в наследнички записываешься? – спросил Алексеев и засмеялся.

– Оставь, – оборвал его Костин.

– А что? Разве не стоит записаться?

– Оставь, – еще резче повторил Костин.

– Эх, он рассердился! – воскликнул Алексеев. – А я бы, Жора, на твоем месте записался.

Кое-что в этом разговоре взволновало Люсю. «Значит, – думала она, – летчики тоже считают, что я и Никритин знали друг друга еще до того, как он нашел меня на льду. Если это так, мне некого больше искать. Все найдено, все кончено. Останется только ходить на высокий бугор и стоять над могилой…»

Но иногда ей казалось, что это не так.

17

Небо было сплошь затянуто слоистыми облаками, сквозь которые пробивалось солнце. С утра посты дали знать на командный пункт, что над озером в облаках бродит «Юнкерс»-разведчик. Несколько раз появлялся он над дорогой через озеро, над колоннами машин и опять исчезал в облаках.

Рассохин приказал вылетать Карякину и Чепенкову. За последнее время он всегда охотнее выпускал в воздух два самолета вместо трех, четыре вместо пяти, шесть вместо семи. «В паре, и только в паре», – любил повторять он. Это значило, что основой строя он теперь считал пару самолетов, а не тройку, звено. Опыт боев научил его, что строй истребителей должен состоять из пар, а не из звеньев. Это ему казалось открытием большой важности, и он думал о нем днем и ночью. Пара – осмысленное соединение: ведущий самолет занят нападением, ведомый – защитой.

Чепенков и Карякин вышли с командного пункта и, жмурясь от света, пошли к самолетам. Мороз был сильный, снег хрустел под ногами. Чепенков шел впереди, коротенький Карякин в огромных унтах с трудом поспевал за ним. Мягким звучным тенором Чепенков запел:

Средь шумного бала, случайно,В тревоге мирской суеты,Тебя я увидел, но тайнаТвои покрывала черты.

К Карякину он привык и не стеснялся его, как других, хотя Карякин слыл насмешником.

– Средь шумного бала? – спросил Карякин, догнав его. – Разве в библиотеке танцуют?

Чепенков сразу умолк.

– А я в библиотеку не ходок, – сказал Карякин. – Слишком уж вас там много.

Чепенков не произнес ни слова. Карякин тоже молчал, но пропетый Чепенковым романс привязался к нему. Вечером он подберет его на аккордеоне. «Средь шумного бала, случайно…» стояло в ушах у Карякина. Он осмотрел мотор, влез в самолет и опробовал пулеметы. Все в порядке. «В тревоге мирской суеты…» Включил мотор.

Ракета. Самолет Карякина помчался по белому полю, оторвался от земли. Лес поплыл под самолетом. «…Тебя я увидел, но тайна твои покрывала черты…» Нужно сделать разворот вправо, чтобы дать Чепенкову пристроиться, чище, чище развернуться: ведь Батя наблюдает с аэродрома за взлетом. Вот Чепенков уже в воздухе. Пора убрать шасси. Теперь нужно пройти над самой вершиной бугра. Такой установился обычай: при каждом боевом вылете пролетать над бугром, салютуя могиле Никритина. Как странно возникают обычаи! Никто никогда об этом не говорил, не условливался, никаких таких приказаний не было, а вот каждый на взлете, идя в бой, непременно промчится над самой могилой.

Вот и озеро. Как много сегодня на трассе машин. Идут почти вплотную друг за другом: одна цепь – в Ленинград, другая, встречная, – из Ленинграда. Недаром немцы выслали разведчика. Где же он, этот «Юнкерс»? Карякин оглядел весь воздушный простор под облаками. Чепенков идет сзади, повторяя все его повороты. «Юнкерса» нигде не видно.

«Надо посмотреть, что за облаками», – решил Карякин и круто взмыл вверх, врезался в клубящиеся струи облачного тумана. Окутанный туманом со всех сторон, он сразу перестал ощущать направление и только по альтиметру видел, что продолжает подыматься. Но вот туман поредел, и Карякин выскочил из облаков.

Над первым слоем облаков, пробитым Карякиным и Чепенковым, висел второй слой. Они очутились как бы в огромном гроте между двумя клубящимися слоями облаков. Грот был наполнен перламутровым светом. И в этом свете Карякин сразу же увидел «Юнкерс». Он находился от них метрах в четырехстах и двигался прямо навстречу.

«Тебя я увидел, но тайна…»

Карякин нажал гашетку. Короткая очередь Карякина. Короткая очередь Чепенкова. И они, несясь на бешеных скоростях, уже проскочили мимо «Юнкерса».

«Твои покрывала черты…»

Карякин круто повернул и устремился «Юнкерсу» в хвост. Внизу, на клубах пара, он видел три расплывчатые тени: «Юнкерса», своего самолета и самолета Чепенкова. Правый мотор «Юнкерса» был уже разбит, однако он лез вверх: видимо, хотел уйти в верхний слой облаков.

Но Карякин и Чепенков поднялись выше вражеской машины и погнали ее вниз. «Юнкерс» покорно подчинялся этому, стремясь уйти под нижний слой облаков. Тогда Карякин и Чепенков нырнули под него и снова погнали вверх. «Юнкерсу» оставалось лишь покорно идти прямо между слоями облаков. И он летел все вперед и вперед, отстреливаясь, дымя правым мотором.

Карякин наскакивал на него сзади, сверху, снизу и расстреливал в упор. «Средь шумного бала, случайно…» Очередь! «В тревоге мирской суеты…» Очередь! «Тебя я увидел, но тайна…» Очередь! «Твои покрывала черты…» Очередь! Очередь!

Чепенков слегка отстал: в узком пространстве между облаками он опасался попасть под пулеметную струю Карякина. «Юнкерс» перестал отстреливаться, но упорно шел вперед на одном моторе. Хвост черного дыма тянулся за ним. Очередь! Еще очередь! «Юнкерс» был дьявольски живуч – пылал, но двигался вперед.

И вдруг ослепительный солнечный свет хлынул со всех сторон. Все три самолета выскочили из облаков.

Карякин увидел лед, ясное бледное небо и дальний, противоположный берег озера. Нужно кончать. Вот Чепенков тоже подскочил к «Юнкерсу» и бьет в упор. Нет, не так. Убить летчика – вот что теперь необходимо. «Тебя я увидел, но тайна…» Очередь!

«Юнкерc» сорвался и огромным пылающим костром полетел вниз.

Круг над ним, один круг – и домой. «…Твои покрывала черты…» Какое торжество!

18

Люся видела, как взлетели Карякин и Чепенков. Она шла по краю аэродрома к командному пункту, держа письмо в руке. С гулом пронеслись самолеты над ее головой.

Она уже привыкла к жизни на аэродроме. Все ей теперь здесь было знакомо. Вон на том краю старт. Там, на снегу, лежит большое полотнище, похожее на букву «Т». Старт сегодня на том краю, потому что ветер дует оттуда, а садиться нужно против ветра. У старта стоят несколько человек. Воздух прозрачен, хотя небо облачно, и, несмотря на дальность расстояния, Люся без труда узнала Рассохина, Ермакова и Костина.

Она была здесь своим человеком, и это радовало ее. И вовсе не потому, что раньше ей было плохо, а здесь стало хорошо. Ей нравились эти люди в кожаных шлемах, их жизнь, все, что было связано с этой жизнью: простор аэродрома, струя снежной пыли из-под взлетающего самолета, вечерние разговоры в библиотеке о воздушных боях. Эта жизнь была ей родной потому, что тот человек, с которым она вместе уходила от немцев августовской ночью, тоже жил такой же жизнью.