Иван Грозный - Валентин Костылев

Он быстро зашагал из угла в угол по комнате.

– Не тоскуй, царица! Рушится упрямство поганое!

Расстегнул ворот у рубахи, прислонился к косяку окна.

– Душно! Демон давит!.. Ох!

Царица вскочила, накинув на себя голубой шелковый халат.

– Молись, молись, Иванушка! Не думай! – прошептала она, набожно сложив руки на груди. – Стань на колени!

Иван вытянулся во весь рост.

– Не страшись! Найду я в себе силы держать ответ перед Богом и народом. Найду силу, чтоб раздавить непокорных!

Анастасия испуганно сказала:

– Грешно, батюшка, не гневи Господа, послушай меня!..

– Я – Божий слуга на земле. Они – мои рабы! Не должны ли они молиться за Божьего слугу? Они будут послушны мне, а я их послушание принесу в дар всевышнему. Я очистил монастыри от блуда, пьянства и лихоимства, очищу и души ближних слуг от лицеприятия и гордыни... Я поклялся в том святой троице и не нарушу клятвы. На площади дал я народу клятву – в строгости и справедливости судить и стоять за государство. Помнишь? Я не нарушу клятвы.

Анастасия глядела на мужа, и ей жаль было его. Она никогда не была за него спокойна. Ей всегда казалось, что вот-вот с ним должно что-то случиться. Он как бы искал опасностей, шел навстречу грозам.

– Не разумно умереть, не испытав всех сил своих!

Иван словно не видел жены и думал о чем-то другом, а не о том, о чем шел разговор. Глаза его загорелись. Очнувшись, осмотрелся кругом подозрительно.

– Никого нет? Да! Да! Ложись! Буду молчать. Язык не должен забегать вперед. Какая ты красавица! Только зачем ты такая хворая! Тебе сила тоже нужна. Ведь и ты им не люба. Сильвестровы прислужники сравнивают тебя с царицею Евдокией, гонительницей Иоанна Златоуста...

Раздался стук в дверь.

Иван вздрогнул, отшатнулся от жены. На носках подошел к дверям, приставив глаз к потаенному оконцу. Стук повторился.

– Входи! – строго сказал царь.

– Батюшка-государь! Дозволь молвить слово холопу твоему! – низко опустив голову, произнес постельничий Игнатий Вешняков.

– Говори.

– Из Нижегородского уезда пришли мужики.

– Чьи?

– Колычевские. Их отбил Грязной у стражи князя Старицкого.

Лицо Ивана Васильевича потемнело.

– Стража князя Владимира Андреевича перехватила колычевских мужиков? – тихо и грозно спросил царь.

– Так, великий государь! Они не хотели допустить беглецов пред твои царские пресветлые очи. Василий Грязной со стрельцами отбил.

– Слышишь, Анастасия? Братец-то мой какой храбрый. Колычевских мужиков полонил!

– А зачем то ему?

– Со словом на своего боярина шли они на государев двор, царица-государыня!

Царь отошел к окну, чтоб не было видно его волнения. Глубоко вздохнул.

– Обласкайте странников с пути-дороги, накормите, напоите их, а от нашего двора – никуда! Держите с милосердием. Явите пристойное. Ступай с богом.

Поклонившись до земли, Вешняков удалился.

– Увы, – покачал головою Иван. – Упорствуют князи. Стоят на дороге. Трудно Володимиру отказаться от того, что задумал он. Простил я его, но веры у меня нет ему. И почему Володимиру быть царем? От последнего сына моего деда родился он. Андрей Иванович не был наследником. Мой отец, Василий, наследник деда Ивана. Какая же вина моя перед ним? А он и по сие время в обиде на меня и бояр, что отреклись от него.

Большой, сильный Иван наклонился над женой, прошептав:

– Не быть по-ихнему... И я не сплю. Все перед царевым судом будут равны... Рабы Божии станут моими рабами. И бояре, и князи, и дворяне, и мужики. Так будет!

Иван тихо рассмеялся, поцеловал жену.

Из соседней светелки к нему подбежал маленький курчавый мальчик. Стал играть серебряными бляхами на халате. Это – трехлетний царевич Иван. Сегодня отец подарил ему крохотный железный шлем – не потешный, а заправского дела. Царь надел его на головку ребенка и с улыбкой стал любоваться сыном.

– Ты воин? – спросил он мальчика.

– Я матушкин! – храбро ответил тот.

Царь добродушно рассмеялся. Анастасия, лежа в постели, тоже засмеялась.

– Благодари отца! – сказала она царевичу.

В ответ на это ребенок низко, чуть не свалившись с ног, поклонился отцу.

– На войну пойдешь? – спросил отец.

– Пойдешь... – ответил царевич.

– На Крым аль на Ливонию?

– Пойдешь на... – мальчик растерялся и убежал опять в свою светелку.

Царь засмеялся:

– Царевич и тот скрывает свою мысль...

– Полно, государь!.. – улыбнулась Анастасия.

В нижних покоях Вешнякова поджидал Грязной.

– Ну, как встретил ту весть государь? – шепотом спросил он спустившегося вниз товарища.

– Спокойно. Осилил гнев.

– А сказал ты...

Не успел Грязной договорить, как на лестнице послышались тяжелые шаги царя.

– Тише! – сжал руку Грязного Вешняков.

Царь сошел вниз и удивленно остановился против Грязного.

– И ты здесь?

– Здесь, великий государь! – молвил Грязной, став на колени. – Прошу прощенья, что дерзнул я прийти без твоего, государева, зова.

– Поднимись! Слушай! Изловите начальника стражи князя Старицкого. Поймайте его в ночное время, хитростью завлеките.

– Слушаем, государь!.. Слово твое царское для нас то же, что слово Божье, милостивый батюшка! Что прикажешь, то и сделаем. Ни отца, ни матери не пощадим, коли к тому нужда явится...

Слова Грязного понравились царю. Он похлопал его по плечу.

– Добудь разбойника... Попытаем его. Позабавимся.

В полдень Вешняков доложил царю, что нижегородские мужики бьют челом, просят милости царской за самовольство и за приношение «слова» на боярина Колычева и его друга, наместника нижегородского.

Андрейка, Герасим и Охима пали ниц, когда вышел царь.

– Буде!.. – услышали они над собой строгий голос.

Не вставая с колен, они приподнялись, чтобы увидеть царя. Большие серые глаза его выражали любопытство. Одет он был просто: в суконном коричневом кафтане, в темно-синих шароварах, запрятанных в красные сафьяновые сапоги. Он был молод, высок ростом, строен, с светлыми, гладко зачесанными волосами. Небольшая бородка, пронизывающий насквозь острый взгляд, орлиный нос делали лицо его необыкновенным. Он приветливо улыбнулся.

Смущение и страх нижегородцев прошли. Парни смело рассказали о крутости колычевского нрава, о боярском неправедном, самочинном суде без старост, без целовальников; о том, как утопил боярин старуху знахарку и за что ее сгубил.

Царь спросил, всю ли свою пашенную землю запахивает Колычев и гонит ли хлебные обозы в Нижний и на Волгу для продажи.

Герасим ответил, что боярин запахивает самую малую часть пашенной земли, чтобы накормить только себя и своих людей, холопов и крестьян, а в продажу ничего не дает и никакого не прилагает старания, чтобы вся пашенная земля давала хлеб, крестьян своих и то теснит хлебом. И выходит, что боярин Колычев живет не по совести, а как «собака на сене».

– Был ли в колычевской вотчине наш посланный Василий Грязной и что он говорил людям? – спросил царь, испытующе вглядываясь в лица парней.

– Был царский посланник. О войне он народу, батюшка-государь, баял, о сборе ратных людей. А как уехал, еще лютее сделался Никита Борисыч. Тут он старуху и утопил и этого парня на цепь посадил... Лютой он у нас, особо во хмелю...

Иван терпеливо выслушал жалобы парней.

Вешняков низко поклонился царю и хотел было увести челобитчиков, но царь остановил его:

– Обожди, – и, обратившись к Охиме, спросил ее: – Ну-ка, девка, что скажешь?

Он улыбнулся. Осмотрел ее с головы до ног, ободряюще кивнул ей:

– Эк, ты какая!

Охима рассказала царю, как наместник теснит мордву, как волостели и приказчики жестоко расправляются с мордвой, чувашами и черемисами. Не пускают их в Нижний, а пустив, облагают данью, кою взыскивают насильно, батожьем, себе на кормленье. Охима сердито закончила:

– Худо станет воеводам и волостелям, коли бушевать учнет народ... Неправда ихняя на них же и скажется...

– Ого! – усмехнулся царь. – Бойка! Пугаешь!

Охима поведала царю, как наместник принудил ее силою быть его наложницей, и о том, что не ушла бы она из Нижнего, кабы не боялась попасть в руки воеводы. Не покинула бы она своего старика отца одного, без ее помощи и заботы.

Глаза Охимы, казалось, еще более почернели, расширились от негодования, щеки разрумянились, высокая грудь ее тяжело дышала. Девушка приблизилась к царю, сложив свои руки, умоляюще и со слезами в голосе сказала:

– Покарай их, государь! Казни их! Проклятые они! Шайтаны!

Вешняков подскочил к ней, хотел оттолкнуть ее от царя, она сама с силою оттолкнула его так, что он едва не упал. Лицо Ивана стало холодным, сердитым.

– Так ли ты говоришь, не по злобе ли? Не хочешь ли ты, ради мордовской выгоды, оговорить наместника?