По следам знакомых героев - Бенедикт Сарнов

— Про какого Германна вы говорите? — удивился Уотсон.

— Побойтесь бога, Уотсон! — возмущенно воскликнул Холмс. — Неужели вы не читали «Пиковую даму»?

— Каюсь, не читал, — признался Уотсон.

— Непременно прочтите! — не терпящим возражений тоном распорядился Холмс. — Завтра же! Кстати, не пожалеете. Получите огромное удовольствие!

Путешествие четвертое,

В котором Германн дает показания

— Ну что, Уотсон? Прочли вы «Пиковую даму»? — спросил Холмс.

— Прочел, — вздохнул Уотсон.

— И что же? Неужели эта повесть вам не понравилась?

— Как вы можете так говорить, Холмс? — возмутился Уотсон. — Не просто понравилась! Я испытал истинное наслаждение!

— Лицо ваше, однако, говорит о другом. А лицо, как известно, — зеркало души. Итак? Что повергло вас в такое уныние?

— Повесть Пушкина прекрасна. Но конец ее действительно нагнал на меня жуткую тоску. Мне жалко Германна.

— Вот как?

— Не прикидывайтесь таким сухарем, Холмс. Я ведь знаю, вы тоже в глубине души ему сочувствуете.

— Сочувствую? — задумался Холмс. — Нет, мое отношение к Германну, пожалуй, не укладывается в это определение. Однако, что правда, то правда: многое в этом человеке меня привлекает.

— Вот видите!

— Прежде всего, — словно не слыша этого пылкого восклицания, продолжал Холмс, — меня привлекает его яркая незаурядность. Кстати, Уотсон, вы обратили внимание на эпиграф, который Пушкин выбрал для этой повести?

— Честно говоря, не обратил, — признался Уотсон.

— Зря. Прочтите его внимательно!

Уотсон раскрыл «Пиковую даму» и прочел:

«А в ненастные дниСобирались ониЧасто.Гнули, бог их прости,От пятидесятиНа сто.И выигрывали,И отписывалиМелом.Так в ненастные дниЗанимались ониДелом».

— Остроумно, — сказал он, дочитав до конца.

— Я привлек ваше внимание к этому эпиграфу, — сказал Холмс, — не для того, чтобы расточать комплименты пушкинскому остроумию.

— Ах, так это самого Пушкина стихотворение?

— Да. Впервые он привел его в своем письме к Вяземскому от 1 сентября 1828 года. «Я продолжаю, — писал он в этом письме, — образ жизни, воспетый мною таким образом…». И далее следовал текст этого шуточного стихотворения. Позже, в слегка измененном виде, он поставил его эпиграфом к «Пиковой даме». Я попросил вас прочесть его внимательно, чтобы обратить ваше внимание на его форму. На ритмику, интонацию…

— О, все это я оценил вполне! Можете мне поверить! Форма весьма изящна, интонация легка, грациозна, непринужденна, как, впрочем, почти все у Пушкина.

— Да нет, не в этом дело! — поморщился Холмс.

Подойдя к книжному шкафу, он порылся в нем и извлек старый, пожелтевший от времени журнал.

— Что это? — спросил Уотсон.

— «Русская старина» за 1884 год. Август. Здесь впервые была отмечена родословная этого пушкинского отрывка в описании рукописей Пушкина, сделанном известным историком русской литературы Вячеславом Евгеньевичем Якушкиным. Сделайте одолжение, Уотсон, прочтите, что пишет Якушкин об этом пушкинском стихотворении.

Приблизив раскрытый журнал к глазам, Уотсон прочел:

— «Отрывок из известной песни — „Знаешь те острова…“ — принадлежащей многим авторам…». Ничего не понимаю! Выходит, это не один Пушкин сочинил, а многие авторы?

— Нет, — покачал головой Холмс. — Это стихотворение сочинил Пушкин. Но современниками, знающими, в чем тут дело, оно воспринималось как отрывок из песни, сочиненной раньше. А песенка эта была сочинена Рылеевым и Бестужевым-Марлинским.

— Вон оно что!

— Да… И содержание песенки было весьма, я бы сказал, примечательное. Полный ее текст у меня имеется.

Взяв с полки том Рылеева, Холмс быстро раскрыл его на нужной странице.

— Вот она, эта песенка, — сказал он, протягивая книгу Уотсону. — Прочтите, пожалуйста!

Уотсон начал:

«Ах, где те острова,Где растет трын-трава,      Братцы!..»

— Нет-нет, не это! — прервал его Холмс. — Переходите сразу ко второму отрывку!

Уотсон послушно выполнил и это распоряжение Холмса:

«Ты скажи, говори,Как в России цари      Правят.Ты скажи поскорей,Как в России царей      Давят.Как капралы ПетраПровожали с двора      Тихо.А жена пред дворцомРазъезжала верхом      Лихо.Как курносый злодейВоцарился на ней.      Горе!Но господь, русский бог,Бедным людям помог      Вскоре».

— Надеюсь, вы догадались, на какие обстоятельства Российской истории намекает эта шуточная песенка? — спросил Холмс, когда Уотсон дочитал стихотворение до конца.

— Не совсем, — признался Уотсон.

— На убийство Петра Третьего и на удушение Павла Первого. «Курносый злодей», о котором здесь говорится, это ведь не кто иной, как Павел. А помог русским людям избавиться от этого курносого злодея не столько бог, сколько вполне конкретные люди, имена которых авторам этой песенки, как, впрочем, и Пушкину, были хорошо известны.

— Вам не кажется, Холмс, что мы слегка отдалились от героя пушкинской «Пиковой дамы»?

— Ничуть! Неужели вы до сих пор не поняли, куда я клоню?

— Не понял и боюсь, что без вашего разъяснения и не пойму.

— Между тем все очень просто. Поставив эпиграфом к «Пиковой даме» шуточный стишок о карточной игре, написанный в форме продолжения этой крамольной песенки, Пушкин, я думаю, хотел сказать примерно следующее. Были времена, словно бы говорит он, когда люди, подобные моему герою, такие вот решительные, смелые, сильные люди участвовали в большой политической игре. Совершали революции, дворцовые перевороты. Но времена изменились. И теперь уделом этих сильных личностей осталась другая борьба: за карточным столом. Понтировать, выигрывать, отписывать мелом выигрыш и проигрыш, гнуть от пятидесяти на сто — вот оно, то единственное дело, в котором только и может выплеснуться пламень, сжигающий их душу. Не забывайте, Уотсон, что песенка Рылеева и Бестужева была написана году примерно в 1823-м, то есть до событий на Сенатской площади. А продолжение этой песенки Пушкин написал в 1828-м, в эпоху глухой политической реакции, когда один из авторов этой песенки был уже повешен, а второй приговорен к каторге, впоследствии замененной солдатчиной.

— Благодарю вас, Холмс! Вы открыли мне глаза! — пылко воскликнул Уотсон. — Теперь я понимаю, на чем основано мое непроизвольное, горячее сочувствие этому бедняге Германну…

— Хм, — произнес Холмс.

На лице его появилось столь знакомое Уотсону насмешливое, ироническое выражение.

— Да, да! — выкрикнул Уотсон. — Я ему сочувствую от всей души! И мне искренно жаль, что Пушкин не нашел ничего лучшего, как уготовить этому своему герою столь печальный конец.

— Успокойтесь, Уотсон, — охладил пыл своего друга Холмс. — Я ведь уже говорил вам, что до известной степени тоже готов сочувствовать Германну. Но, несмотря на все мое сочувствие, печальный конец его представляется мне вполне закономерным. И даже, если хотите, неизбежным.

— Иначе говоря, вы считаете, что Германн получил по заслугам? Но тогда следовало закончить повесть совсем не так.

— А как?

— Разоблачением Германна. Чтобы не было этого мистического тумана. Чтобы все было просто, ясно, логично, как…

— Как в детективе, — закончил Холмс.

— Да, если хотите, как в детективе, — согласился Уотсон. — А что в этом плохого, смею вас спросить? Кто другой, а уж мы с вами, мне кажется, должны с почтением относиться к славному жанру детектива, в котором сами снискали неизменную любовь читателей.

— Меньше, чем кто бы то ни было, я намерен хулить этот род литературы, которому, как вы справедливо заметили, я обязан и своей скромной известностью и своей высокой профессиональной репутацией, — сказал Холмс. — Однако должен вам напомнить, что Пушкин сочинял не детектив. В детективе главное — разоблачить преступника. Преступник разоблачен, схвачен — вот и развязка. А что творится у преступника в душе, это автора детективного романа, как правило, не интересует. Пушкина же интересовала в первую очередь душа его героя. Он хотел, чтобы возмездие пришло к Германну не извне, а, так сказать, изнутри. Чтобы источником и даже орудием этого возмездия оказалась его собственная совесть…

— При чем тут совесть? — удивился Уотсон. — Я так понял, что это графиня с того света отомстила Германну. Недаром же эта злосчастная пиковая дама ему подмигнула, и он с ужасом узнал в ней старуху. Именно этот мистический мотив меня и смутил…