Бунт Ивана Иваныча - Иероним Ясинский

«Куда же теперь? — спросил он себя, очутившись на улице. — Конечно, к Сонечке. Жаль, что не пришло в голову обед устроить вместе… Она у этой своей хозяйки дрянь ест, должно быть, невообразимую, да и следовало бы отпировать сегодняшний день хоть в форме обеда. Но всё равно, напьёмся вместе чаю и, кстати, помогу ей уложиться. Уложу её, а потом, уже и свои вещи пойду укладывать».

Сонечка встретила его не так тревожно как утром, хотя можно было заметить, что она скучала в его отсутствие. Она улыбнулась ему не то любовно, не то конфузливо, но сейчас развеселилась, видя, что он сам не только весел, но даже имеет беспечный вид окончательно счастливого человека.

— Свободен уже совсем? — спросила она, намекая на отставку.

Иван Иваныч молча показал бумагу и кивнул головой.

— Значит, и ехать можно?

— Можно, — отвечал он и показал подорожную.

— Поедем сегодня, а!?

— Поедем, — произнёс он с ленивой улыбкой, как бы говоря: «Чего уж так спешить, успеем и завтра!»

Сонечка так это и поняла и замолчала. Потом вынула из портмоне пачку десятирублёвок и сказала:

— Вот я тебе говорила… Вот, смотри, у меня на дорогу сто рублей.

— А!?! — весело протянул Иван Иваныч и развалился на диване, — «как у себя дома», — определил он мысленно с восхищением.

— Будем чай пить, вот что! — сказал он. — А что деньги у тебя — так это очень хорошо. Лишний месяц жизни обеспечен.

Сонечка приказала поставить самовар, вернулась в комнату и присела возле Ивана Иваныча.

— Не почитать ли нам, Сонечка, покамест! — сказал вдруг Иван Иваныч и посмотрел на толстую книгу, лежавшую на столе.

Но девушка затрясла головой.

— Нет, уж ради Бога не будем читать! — крикнула она с весёлым испугом. — Мне этими умными книжками ещё Илья Петрович жизнь отравил. Захочу и сама прочитаю. Так и толковее выйдет. А то как в тенденциозном романе: полюбили друг друга и сейчас умные книжки читать. Не правда ли, Ваня?

Он засмеялся.

— Так давай говорить глупости…

— Давай.

— Будем мечтать!

— Будем.

Он описал дорогу в Петербург, в котором был однажды вместе с Полиной Марковной. Сначала перекладными, а потом и чугункой. Описал приезд в столицу, первые впечатления от Невского, от дворцов, от набережных, от Исаакия, от Эрмитажа, в котором есть такая удивительная старушка, что никак не верится, что это нарисовано, и как близко ни подходи, все поры видишь, все морщиночки, а краски — ни следа. Он эту старушку только и запомнил. Описал маленькую квартирку на Петербургской стороне, с цветами, простенькой мебелью, и одну комнату взял себе, другую сделал общею, а из третьей устроил несколько фантастическую мастерскую для Сонечки — с Рембрандтовским светом. Сонечка слушала всё это с тихой радостью и находила, что большое счастье быть женой Ивана Иваныча (она уже считала себя его женой), который, главное, добр и мил. Слушая его, она целовала его и прижимала его руку к своей груди.

Подали самовар. Сонечка села к столу и заварила чай, для удобства откинув слегка рукава, и Иван Иваныч с удовольствием посмотрел на её руки, тонкие и круглые, с тёплым оттенком белой кожи, с голубыми жилками. Окинув таким же взглядом всю фигуру Сонечки, стройную и пропорциональную, с тонкой и гибкой талией, он подумал: «Сколько счастья! И за что?»

Он встал и сел возле неё.

Лицо Сонечки было удивительно хорошо. Свет падал прямо на него, и оно было на виду. Мягкие золотые кудерки на висках ползли назад, вместе с волнистыми прядями более тёмного, почти русого цвета, и открывали её белый лоб, теперь невозмутимо гладкий, и розовые уши. Чуть заметный пушок тушевал нежный очерк её лица, и на одной щеке, где было родимое пятнышко, неровно разливался розовый румянец, а другая была чуть-чуть бледнее. Яркие губы улыбались, и глаза сияли мягким блеском.

«Сколько счастья!» — повторял Иван Иваныч мысленно и не спускал глаз с Сонечки, чувствовавшей это и стыдливо по временам потуплявшейся.

Он сказал:

— Сонечка, знаешь что?

— Что, милый?

— Я сейчас после чаю пойду домой, уложусь и притащу к тебе чемодан… Хотел не так, да так лучше… Что уж тут, Сонечка… отчего не сократить срока? — спросил он робко, и ещё боязливее прибавил, — уж от тебя уедем чуть свет…

Сонечка закрыла глаза рукой и, подав ему не глядя другую руку, сказала чуть слышно:

— Хорошо.

Помолчав, она начала:

— А к Полине Марковне… Мне хотелось к ней сходить…

— Пожалуй, сделай ей прощальный визит… Этак совсем уж вечерком, — сказал Иван Иваныч с чуть заметной гримасой, потому что вспомнил утренний разговор свой с женой и его ближайший результат — ощипанную розу на полу. — Видишь ли, она хотела нас провожать… Но, может быть, это будет ей тяжело — обременит её, — пояснил он тоскливо и произнёс, — но впрочем, она рано не встанет, проспит.

Сонечка посмотрела на него и сказала:

— А мы — эгоисты, Ваня!

— Тут эгоизм простителен, — отвечал Иван Иваныч.

Они оба замолчали, и долго сидели так, и пожимали друг другу руки.

В открытое окно из цветника тянуло сиренью, жасмином и резедой, и долетал изредка уличный шум пробудившегося от дневной спячки города. То был, казалось, совсем другой мир, враждебный молодым влюблённым и преследующий их злословием, мир, с которым они порвали сегодня окончательно и закрепили этот разрыв взаимным союзом. Сонечка, вспоминая, как грубо оскорбила её генеральша, с отвращением думала об этом мире и, с любовью глядя на своего «мужа», говорила себе: «Но теперь, кажется, всё кончено. Он — мой, и я — его, и нам нечего стыдиться этого. Рубикон перейдён, мы скоро будем в Риме»…

Однако же, по мере того как продолжалось их безмолвное созерцание огромности счастья, выпавшего на их долю и казавшегося им какой-то перспективой наслаждений, которая будет развёртываться перед ними вечно, — чувство, похожее на недоумение или даже на страх, стало шевелиться в её груди всё назойливее и назойливее, точно это было угрызение совести, ещё не сознаваемое ею и едва зародившееся. Иван Иваныч, ничего сначала не замечавший, под конец таки увидел, что взгляд её сделался беспокоен, и что в нём опять промелькнул грустно-боязливый оттенок, как это и прежде случалось ему наблюдать. Но он ничего не сказал теперь, опасаясь нарушить своим вопросом душевный мир свой и думая, что это так, что это сейчас пройдёт, вот только стоит обнять Сонечку погорячее.

Он уже и протянул к ней руки, пьянея от прилива любви к ней, как вдруг она побледнела, глаза её широко раскрылись, и она привстала, отстраняя его рукою и с ужасом прислушиваясь к разговору в передней, где кто-то тихо, надтреснутым баском, спрашивал:

— Что ж она дома, или у неё гости?

— Отец!! — сказала она, вздрогнув. — Отец, это отец!!

Она сделала, в свою очередь испугавшемуся, Ивану Иванычу знак, как бы приглашая его исчезнуть.

Испуг Ивана Иваныча был тем более мучителен, что настроение его перед этим было невозмутимо радужное.

«Отец!? — подумал он. — Как отец? Какой отец? Ах, да! Ну куда же деваться?.. В окно? Но ведь это нелепо. Сонечка уважать меня потом не станет. Зачем же в окно, когда можно в другую комнату, в эту тёмную, где стоит рукомойник? Или, нет. Зачем же? Этот отец может пойти туда прямо, застать меня там, и тогда совсем сделается ясно, что я за птица. Буду сидеть себе просто так, будто я хороший знакомый, пришёл по поручению жены… А главное, и уйти никуда нельзя, двинуться с места нельзя, потому что вон дверь отворяется», — заключил он в ужасе и тоске.

Дверь действительно отворилась, и вошёл Свенцицкий, внося с собой запах дорожной пыли и сена, потирая руки, сладко улыбаясь и любезно поглядывая исподлобья на дочь и Ивана Иваныча, которые при виде его ещё больше побледнели. Руки их затряслись и ноги подкосились, но губы стали тоже улыбаться.

— Милая дочурка моя, радость моя! — начал скороговоркой Свенцицкий и, подойдя к дочери, крепко поцеловал её в лоб, раз и другой, с истинно отцовским увлечением.

Это уже был седенький старик, и ноги его плохо сгибались у колен, но вид имел он бодрый, а загорелая красная шея свидетельствовала об его здоровье.

Поцеловав Сонечку, он вопросительно, хоть и вежливо, остановил взгляд на Иване Иваныче, и Сонечка, водя в тревоге пальцами одной руки по ладони другой и стараясь смотреть отцу прямо в глаза, сказала:

— Мой друг…

— Твой друг? — переспросил отец, умильно погладив свою голову и наклонив её наискосок к Ивану Иванычу. — Очень приятно познакомиться с другом моей дочери. Вероятно, честь имею видеть Илью Петровича Лозовского? Помнишь, Сонечка, ты мне показывала на святках карточку? Можно сказать, поразительное сходство…

Кровь хлынула в лицо девушке. «Он всё знает, он предупреждён, — подумала она. — Он только притворяется, это ясно, потому что он тридцать раз видел карточку Ильи Петровича, и шутил над его разбойничьим видом, и не мог забыть его физиономию так скоро»…