Внутренний голос - Виктория Самойловна Токарева

Непонятно: каким образом из таких длинных и тягостных дней складывается такая короткая жизнь?

– Наши дела безнадежны, – говорю я. – Просто надо с этим смириться. «Неси свой крест и веруй», – как учит Антон Павлович.

– Крест неподъемен, а дорога нескончаема, – замечает Ким.

– А Чехову было легко? Умереть в сорок четыре года. Он был врач. Знал о скорой гибели. И ничего. Смирился.

– Зато какая всемирная слава! Я бы согласился: жизнь – за славу.

– Он про славу ничего не знал. Только кашлял.

Мы расстались с Кимом, не придя ни к какому решению. За нас все было решено. Не нами.

Какой смысл трепыхаться как бабочка. Только крылья сломаешь и пыльцу растрясешь.

Я получила заказ: написать мюзикл по своей повести.

Решила перекинуть эту работу Киму. Мне показалась, что ему будет не сложно: сюжет есть, диалоги есть. Он справится и заодно заработает.

Но Ким не справился и, как следствие, не заработал.

Однажды меня угостили искусственной черной икрой. Говорят, она делается из нефти. Внешне – похожа, а на вкус не похожа. Что может быть общего у нефти и осетровых рыб?

Мюзикл Кима – искусственная икра. Он был похож на первоисточник (моя повесть), как копия на подлинник. Все примерно так же, но энергия другая, а точнее – никакой энергии.

Ким был прав, когда не хотел работать с чужими замыслами. Чужие замыслы – это чужая и чуждая энергия, в которую невозможно попасть.

В литературном бизнесе – свои мошенники. Писатели с именем нанимают литературных негров и выдают за свое. А потом забирают себе восемьдесят процентов выручки.

В данном случае я выступаю как мошенник. А это стыдно и главное – заметно. Заказчики догадаются. Не хорошо.

Я села и написала сама, но этот несчастный мюзикл не поставили. И не заплатили. Так бывает. Режиссера посадили в тюрьму. И так бывает.

Я решила посоветоваться с мужем: как быть в данном случае? Я обещала заплатить Киму за работу, а деньги пролетели как «фанера над Парижем». Современное выражение, хотя при чем тут фанера и тем более Париж.

Кстати, в моей жизни был случай. Я прилетела в Париж во время урагана. Самолет едва сел, чуть не перевернулся на взлетной полосе, но не перевернулся.

Меня встречал пожилой богатый француз, друг моих друзей. Мы ехали по Парижу, и вдруг я увидела, как по воздуху плывет лист шифера, ураган сорвал крышу гаража. Тяжелый прямоугольник подплыл к нашей машине и тюкнул в стекло.

Француз тихо воскликнул: «Ой!» И поехал дальше. На стекле осталась вмятина.

Я спросила:

– А что теперь?

– Ничего, – сказал француз. – Страховка заплатит.

В моем случае с мюзиклом никто ничего не заплатил, и я не понимала, как быть с Кимом.

– Ты должна ему заплатить не за настоящее, а за прошлое, – сказал муж. – Он десять лет являлся к тебе по первому зову и делал все, что ты попросишь. Ты ему должна.

– Я не воспринимала Кима как наемного работника. Он был друг, поклонник, ученик, рыцарь. При чем тут деньги? Ким – не таджик, который приехал на заработки.

Режиссера выпустили из тюрьмы довольно быстро, тем не менее он поседел. Посидел и поседел.

Ким тоже преобразился, причем мгновенно. На другой день он явился с новым лицом: глаза серые, злые, волчьи. Брови – низкие. Взгляд – свирепый. Где его детская улыбка? Где его доброта и доброжелательность?

Мы работали в полном молчании, не отвлекаясь на мелочи, как прежде. Мне показалось: я вижу его в последний раз.

– Ты завтра придешь? – проверила я.

– При условии: если вы купите себе компьютер. Мне тяжело тащиться со своим через всю Москву.

– Хорошо, – согласилась я.

В его требовании был свой резон. Однако десять лет он таскал компьютер, а теперь ему тяжело. На другой день он не явился. Позвонил и сказал:

– В субботу и воскресенье я хочу остаться дома.

– Почему?

– В выходные дни детский сад не работает, я хочу посидеть в тишине. Я хочу заниматься своими делами, а не вашими. Вы меня постоянно отвлекаете от моих замыслов.

Мне захотелось сказать: «Ну и сиди в своей норе», но я промолчала. Это и так очевидно. Ким останется в своей норе со своими замыслами, которые он никогда не сможет реализовать, потому что у него нет щели.

Но у каждого – своя жизнь, которая каждому дорога.

Во второй половине жизнь катится быстрее. Кажется, это открыл Эйнштейн, создав теорию относительности.

В детстве каждый день бесконечен и наполнен событиями. В молодости все окрашено ожиданием счастья и каждый листик на дереве обещает счастье, но вдруг… вернее не вдруг, а медленно, как гусеница, подползает старость и накрывает тебя, как бабочку сачком. Вначале бабочка трепыхается, а потом перестает. Какой смысл?

Меня накрыло не сачком, а скорее одеялом равнодушия. Мои книги по-прежнему выходили, но мне это было все равно. Я привыкла.

Со мной здоровались незнакомые люди на улице. Говорили:

– Здравствуйте.

Я отвечала:

– Здравствуйте.

Вот и все, что называется словом «успех».

Я привыкла к множественной доброжелательности. Раньше мне это льстило, теперь никак. Скорее приятно, но можно обойтись.

Когда-то я мечтала оказаться на Олимпе и вскарабкалась, цепляясь каким-то образом. А зачем? Лучше бы детей нарожала, как таджики.

Смысл жизни – в самой жизни. Чтобы это понять, надо состариться.

Алексей Максимович Горький был прав: «Летай иль ползай, конец известен. Все в землю лягут, всё прахом будет…» Тогда зачем была молодость и зрелость со свирепыми страстями, честолюбивыми планами, победами и поражениями? Куда это все уходит? И где это все записано? Или никуда и нигде.

Ким от меня отказался.

Мне ничего не оставалось, как принять его решение.

Я купила компьютер, научилась им пользоваться. Это не сложно.

Я осталась один на один со своей зимой. Надо познавать жизнь во все времена года. Старость – это зима. А дальше будет весна, но для других.

Иногда меня посещает бессонница. Я встаю среди ночи и пробую себя чем-то занять: читать, смотреть телевизор.

Однажды я включила первый канал. Показывали Голливуд, вручение премии «Оскар». По красному ковру шли полубоги. Женщины, доведенные до совершенства. В пятьдесят лет выглядели на тридцать, а тридцатилетние – на пятнадцать. Женщины – как цветы. Каждая неповторима.

И вдруг… Именно вдруг я вижу на красной дорожке Кима. Он идет один, в смокинге, рядом с ним – никого, ни мужчины, ни женщины. Выражение лица спокойное, углубленное, как будто он думает о чем-то своем, не имеющем никакого отношения к происходящему.