Прынцик - Андрей Кокоулин

— Погоди, — Галка повернулась вполоборота. — Это когда они уже?

— Именно.

— Погоди, дай мне…

Галка почувствовала внезапную горечь. Какое-то глухое отчаяние, предощущение беды задергало изнутри.

Ахххх.

— Нет, нет, Сергей Сергеич, вы мне фраз не говорите! Вы мне скажите только: что я — жена ваша или нет?

— А, мы с этого места? — сказал Паратов-Шарыгин. — Извольте. Как там… Прежде всего, Лариса Дмитриевна, вам нужно домой. Мы завтра, завтра поговорим.

Глаза его сыто и сонно моргали.

Дальше она не слушала. Погибла, глухо отбило сердце. Погибла!

Она еще говорила что-то ("Нет-нет, не все равно. Вы меня увезли от жениха…"), увещевал и объяснялся в ответ Паратов ("Какая экзальтация! Вам можно жить и э-э… должно…"), и дальше, и опять, какие-то слова, какие-то тени, кто-то шагах в трех смотрит через плечо. Но зачем это? К чему? Ведь все кончено, кончено.

Непонимание копилось, набухало, как тучи грозовым дождем, наконец прорвалось:

— Подите от меня! Довольно!

Наотмашь.

Паратов открыл и закрыл рот. И все, нет его. Ушел в кофейную. Или остался? Чей это гривастый силуэт?

Нет, что-то со зрением.

Вот она, низкая решетка. А внизу Волга, темная, ночная, и далекие огоньки.

— А если упасть, — задумчиво произнесла она, — так говорят… верная смерть. Вот хорошо бы броситься! Или нет — стоять у решетки, смотреть вниз, закружится голова и упадешь… Да, это лучше… В беспамятстве…

Шарыгин ощутил, как мягко содрогнулась под домом земля, и не обнаружил вдруг стен вокруг, а увидел почему-то серое здание, площадку перед ним с двумя столами, чугунную оградку в глубине, скамейку перед ней, а дальше — широкую, посеребренную луной реку, текущую к горизонту, и темные пространства полей.

— Га…

Ему не хватило воздуха.

Он заскреб пятерней по горлу и неожиданно нащупал щетину на в общем-то гладком с утра подбородке. Странно. И усы.

В ноздри потекли медвяные, летние запахи.

И чужая досада обволокла его, досада человека вольного, к которому пристают и навязываются. Была, была страсть, воспоминания, женское тело, сгорающее от воображенной в прошлом любви, но он-то здесь, господи, каким боком?

Мимолетное помрачение, не более.

— Галочка!

Одновременно с воплем приключился новый толчок.

Шарыгин поймал косяк, протаявший сквозь пустоту июльской ночи, и вцепился в него, наблюдая, как возвращаются стены, как затуманивается кофейная и площадка со столами, как обретают вещественность комод и сервант с книгами, а между ними — светло-зеленый обойный рубчик.

Лариса Дмитриевна отвернулась от решетки, и та пропала, пропал вид на реку, тяжелое платье скукожилось в халатик с квадратами, высокая прическа сменилась подсушенными, едва расчесанными темно-льняными волосами.

Руки с побелевшими пальцами тискали поясок.

Поворот головы — и в глаза Григорию Шарыгину заглянула смертная тоска пополам с обидой, он почувствовал себя гнусно, словно был виноват, словно к этой тоске, исказившей красивое, тонкое лицо был причастен.

Но ведь нет, нет! Это — Паратов!

— Галочка!

Шарыгин сделал два шага и кулем упал на свободный край дивана. То ли пол сделался шаткий, то ли ноги размякли от слабости.

— Все, все, что-то дурно мне, — он сполз с валика ниже, на подушку сиденья, провернулся, задрал голову. — Полный атас.

Несуществующие усы кололи углы рта.

Галку от его телодвижений качнуло, она смотрела, сначала не понимая, затем взгляд ее посветлел.

— Се… Гриша, ты что?

— Ничего.

— Тебе плохо?

Шарыгин отвлекся от созерцания потолка, скосил глаз. Пожевал губами, но все-таки решился спросить:

— Ты видела?

— Что?

— Волгу, решетку, — он обрисовал рукой. — Как в пьесе. Вернее, как в жизни. Еще кофейня, натурально, деревянные досточки, резьба, наличники…

— Где, здесь?

— Странно, да?

— Может, это сардельки порченые?

Шарыгин захохотал.

— Ох, Галчонок, ну какие сардельки? — отсмеявшись, произнес он. Осторожно, словно боясь что-то там обнаружить, потрогал кожу под носом. — Тут другое. Тут действительно…

Он замолчал.

— Я же вроде все по тексту, — сказала Галка.

— Это-то да.

Тихий, задумчивый Шарыгин был странен. Сидел, гипнотизировал точку чуть левее настенных часов. Морщился от непослушных мыслей. Галке даже не по себе стало. Она тихонько вышла в кухню, подожгла конфорку, поставила чайник. Выглянула в окно.

Темно совсем.

Усталость от роли навалилась только сейчас. Руки, плечи, казалось, стиснула колкая шелуха второй кожи. Какая Волга? О чем он?

Пустота в груди.

Там, куда Карандышев еще выстрелит, не выстрелил, но обязательно выстрелит. Только такое ощущение, что пулю уже изъяли. Остался лишь раневой канал. Он и дергает.

Галка вздрогнула от немелодично звякнувшего в прихожей звонка.

Кто бы это? Ей вдруг представилось, что там, за дверью, мнется весь не в себе Мягков из "Жестокого романса", в очечках, с усиками, с рукой за отворотом сюртука. Она откроет и — пыф-ф! Выстрел. "Так не доставайся ж ты никому!"

Вроде и смешно, а все ж ознобно.

— Кто там? — спросил Шарыгин из комнаты.

— Не знаю.

В дверной "глазок" подошедшей Галке был виден лишь силуэт на фоне уходящего вверх лестничного пролета. Лампочка над электрощитками, похоже, опять перегорела. Или нарочно выкрутили?

Ах, Мягков, Мягков…

— Кто? — спросила Галка, прижимаясь лбом к мягкой дверной обивке.

— Сосед ваш, — ответили с площадки.

— И что?

Очень интересно, подумалось. Нахал?

— У меня сакраментальная просьба — не дадите соли?

— Вы серьезно?

Силуэт в "глазке" шевельнул плечами.

— Я здесь не одна, — зачем-то сказала Галка.

— А соль?

— Соль со мной. — Вот же дурацкий диалог, подумала Галка. — Вам вообще много надо?

— Хотя бы половину солонки.

Килограмм этак пять или шесть, больше ему не съесть. Он у нас еще маленький, этот Прынцик. Одарить что ли?

Галка включила свет и щелкнула замком.

— Солонка с собой?

Новоиспеченный сосед сначала вошел, улыбнувшись, потом кивнул. Он был в джинсах и футболке с разлетающимися нарисованными фруктами.

В ореховых глазах — искорки.

— Здравствуйте еще раз.

— Угу. Давайте, — протянула ладонь Галка.

— Вот. Извините… — Прынцик свернул стеклянной солонке дырчатую жестяную голову. — Вот теперь все.

— Ждите, — сказала Галка.

Соль у нее была крупная и мелкая, "экстра". Правда, мелкой сделалось жалко, ее оставалось совсем немного, тут самой бы жадине-говядине хватило. А крупную надо было поколоть ножом. В общем, не так все просто.