Огонь, холод и камни - Леонид Смолин

* * *

Роман прервал ход воспоминаний и тут обнаружил, что он уже не на диване, а на стуле, за столом, сидит и машинально, как колоду карт, перебирает листы рукописи. Продолжать и дальше читать эту чушь? Сколько же времени можно на нее угробить? Он решительно отодвинул рукопись на край стола и потянулся к зеленой папке. Внутри он обнаружил еще одну, довольно-таки толстую пачку соединенных канцелярской скрепкой листков, на первом из которых была такая надпись: "Дневник Вадима Синицына. Начат 13 декабря 1972 года". Как и рукопись, это были ксерокопии отпечатанного на машинке текста. Роман, перегнувшись через стол к приемнику, стоявшему на тумбочке, включил его, и тихая, ни к чему не обязывающая мелодия зазвучала в комнате. Большая часть записок дневника Вадима Сипицына оказалась чем-то вроде сборника минирецензий, написанных еще в те далекие времена, когда потенциальный гетор и будущий создатель "Ночного ужаса", являясь учеником средней школы, усиленно приобщался к разумному, доброму, вечному. Сплошь и рядом на страницах пестрели многочисленные восторженные отзывы о прочитанных произведениях Беляева, Лондона, Грина, Стругацких, Михайлова, Ефремова. Были здесь и скромные попытки приобщиться к ученой жизни той поры путем создания собственных, конечно же, наивных теорий; в частности, теорий мироздания, возникновения Вселенной, рождения и развития квазаров; не обошлось здесь, разумеется, и без попытки доказательства теоремы Ферма. Все это Роман проглядывал без особого интереса, неторопливо перелистывая страницы и не теряя надежды, что гденибудь дальше обнаружится наконец что-нибудь заслуживающее внимания. Первая заинтересовавшаяся его запись был такого содержания:

21 января. 1980 год.

Осталось два хвоста. Один по математике, другой по теормеху. Надо поднажать, иначе в следующем семестре могу остаться без стипендии. Ребята, очевидно, поедут в горы без меня. Сессия для них уже далекое прошлое. Завидую, честно говоря; и тому, что они едут в горы, тоже завидую. Нутром чую- горы помогли бы мне выбраться из этого затянувшегося кризиса. Ведь уже скоро год, как я впервые почувствовал, что теряю интерес к моим прежним увлечениям, нет былой дрожи при упоминании имен Лобачевского и Фридмана, книги об астрофизике и космологии пылятся где-то в шкафу, на нижней полке, и когда я последний раз брал их в руки, уже и не припоминаю. В теле какие-то непонятные усталость и опустошенность. С чего бы все это, я не знаю, но в том, что горы дали бы мне хороший заряд бодрости, я не сомневаюсь...

...Эх, упечься бы сейчас где-нибудь на крутом склоне, усыпанном гладкими теплыми голышами, подставить свое дряблое изнеженное тело под ласковые лучи нежаркого солнца, вдохнуть полной грудью чистого воздуха, закрыть глаза и забыться, забыться хотя бы на мгновение- нет больше никаких теормехов и никаких экзаменов, нет больше хвостов и торопливых студенческих обедов, исчезли навсегда эти мелкие несущественные заботы, исчезли, чтобы никогда, никогда больше не вернуться вновь - лежать бы так долго, в полном одиночестве, ни о чем не думать и ни к чему не стремиться, а потом... а потом пусть мое тело растеклось бы как масло по этим голышам, растворилось бы в них, впиталось в гладкую твердь, и вот стал бы я тогда замерзшим камнепадом, несокрушимым и могучим, а синий перевал напротив был бы мне другом, а задумчивый утес справа - братом, стекал бы тогда по мне тонкой хрустальной струйкой прозрачный ручей, и изредка - раз в год, примерно, проходили бы по мне редкой вереницей неуныващие альпинисты, осторожно ступали бы по моему твердому телу тяжеленными ботинками с рубчатыми подошвами... Эх, мечты, мечты! Эх, горы, горы! Когда еще вас я увижу... Вчера, кстати, приснился мне какой-то странный нелепый сон. Сначала, правда, была откровенная чепуха, приключения какие-то, стрельба, гонки, бандиты. Все в цвете, все довольно живописное. Из всего этого мог бы, наверное, получиться неплохой вестерн. К сожалению, я ровным счетом почти ничего не запомнил. А потом я вдруг очутился на крыше дома, ночью, тишина, помнится, была. Я стоял на самом краю и все думал, что обязательно сорвусь. И точно - сорвался. Помню, я долго падал, земля была где-то подо мной, далеко, от ужаса все во мне оцепенело, и вдруг я попал в какой-то вязкий черный туман. Я барахтался в нем, как в паутине, но туман обволакивал меня все сильнее и сильнее. Я начал задыхаться и тут... проснулся. Сердце мое бешено колотилось, в висках стучало, а в комнате стояла тишина. Я долго лежал, успокаиваясь и вспоминая этот дурацкий сон и почему-то Ваську Воробьева. Мы жили раньше в одном дворе, и он, самый старший, пугал нас, малых ребятишек, рассказами о страшных кошмарных чудовищах, которые вот-вот спустятся с неба и будут, как вампиры, пожирать людей. Ложась вечером спать, я забивался в постель, под одеяло, долго лежал там без сна, вспоминая Васькины рассказы, и мысленно молил и приказывал этим чудовищам, чтобы они умчались куда-нибудь подальше от Земли, куда-нибудь за миллиарды и миллиарды парсек, и уж если они никак не могут не двигаться к нам, то пусть тогда двигаются как можно медленнее, ну, хотя бы по миллиметру в год. наивные детские переживания впечатлительного мальчика...

Роман прервал чтение и уставился невидящими глазами в черноту за окном. Что ж, подумал он. Пишет он довольно-таки красиво. В особенности, про горы. В поэтичности ему никак не откажешь. И с чего это он ударился в фантастику? Писал бы уж лучше какие-нибудь рассказы, или стихи, как Пушкин, например. Впрочем, ладно, это к делу не относится. Что там у нас дальше? Он перевернул лист и вдруг поймал себя на том, что читать ему больше не хочется. Не было у него больше такого желания. Даже наоборот, ему вдруг захотелось зашвырнуть куда-нибудь подальше все эти дневники и рукописи, выключить свет и преспокойненько лечь в постель, а завтра утром также преспокойненько встать и неторопливо, с достоинством, как подобает добропорядочному гражданину и отцу семейства, озабоченному твердым заработком, пойти на работу. И пусть оно все валится к чертям собачьим, пусть оно все валится куда-нибудь в тартарары... Кстати, полковник совсем ничего не сказал о работе. Выходить мне завтра или дома оставаться? Непонятно. Пожалуй, все-таки пойду. Высплюсь хорошенько и пойду. Перед невидящим взором Романа, словно бы в горячечном бреду, промелькнуло на мгновение виноватое лицо полковника, укоризненно качавшего головой. - Ну и что? - пробормотал Роман сквозь стиснутые зубы. - Чего вы на самом деле от меня хотели? Чтобы я костьми ЛЕГ? Умер за правое дело, так сказать?.. Пришли тут, понимаешь, наболтали в три короба всякой ерунды и исчезли. Борись, мол. А как борись, и сами толком не знают. Я - тем более... Документы эти. Ты, мол, гетор, ты должен знать. Тоже мне, аргумент - гетор. Роман порывисто пересел на диван и, закрыв глаза и запрокинув на спинку голову, стал прислушиваться к тому, что творилось внутри него. На первый взгляд все вроде было как и прежде: в голове- тредиционный сумбар неподконтрольных мыслей, в теле - какая-то непонятная, то ли физическая, то ли психическая усталость, в капризном желудке - едва заметное ощущение тяжести, и никаких сверхъестественных способностей. Тем не менее где-то там, внутри, на самом дне взбаламученного сознания (он инстинктивно ощущал это) притаилось нечто, уже частично знакомое ему, то, что он совсем недавно окрестил ангелом-хранителем, и это нечто все никак не поддавалось логическому анализу. Романа это злило ужасно. Он стискивал зубы, упорно, не открывая глаз, пытался сосредоточиться, но что-то все время мешало ему, что-то его отвлекало все время. И тут он наконец понял- что. Жара. В комнате стояла невероятная, чудовищная, почти невыносимая жара. Роман вдруг с каким-то паническим удивлением обнаружил, что по лицу его и спине его, будто весенние ручьи, текут щекочущие струйки горячего пота, намокшая рубашка неприятно прилипает к телу, а на одном из листков дневника Вадима Синицына постепенно тает, темнея, влажный след от его руки. Он посмотрел на настенный термометр и ужаснулся. Сорок три градуса по Цельсию. Бог ты мой! Этого же не может быть! Ведь ночь же... Недоумевая, он попытался было логически поразмыслить над причинами этого странного феномена, и тут совершенно неожиданно, как обрыв гитарной струны, звучавшая до этого момента тихая мелодия оборвалась резко, и вместо нее, заполняя комнату, раздался громкий, похожий на звуки электросварки или шипение раскаленного масла на сковородке шелестящий треск. Роман вздрогнул от неожиданности и начисто забыл о жаре. Подойдя к приемнику, он принялся машинально крутить ручки настройки, щелкать каналами, пытаясь поймать хоть какую-нибудь передачу, однако все эти его усилия оказались тщетными. На всех каналах было одно и то же - сплошной, однообразный, шелестящий треск. "Сломался он, что ли,- подумал Роман, по-прежнему недоумевая.- Или, может, антенна отошла? Посмотреть, что ли?" Однако смотреть, а тем более соваться за приемник, где как пить дать давно уже все заросло паутиной и пылью и где, как он помнил, в спутанном клубке проводов сам черт не разберется, не было ни малейшего желания, и он, пожав с сожалением плечами, выключил аппарат, после чего, сам не понимая, зачем он это делает- ведь собирался же спать, включил проигрыватель и завел пластинку с "Патетической" Бетховена. Когда фортепианные звуки зазвучали в комнате, Роман двинулся к окну, чтобы глотнуть свежего воздуха, и в этот самый момент совершенно неожиданно и непонятно где -то ли на улице, то ли за стеной, у соседей, - раздался жуткий нечеловеческий вопль. Потом было временное помутнение, провал полнейший, потому что когда Роман снова пришел в себя, он обнаружил, что находится уже не в комнате, а в коридоре, перед дверью, стоит и трясущимися руками пытается открыть замок, беспрерывно, как заклинание, повторяя: "У вас нет иного выбора... У вас нет иного выбора..." За дверью, нн лестничной клетке, стоял майор Дмитрий Херманн. Он стоял как статуя, неподвижно и безмолвно, бледноватый чахоточный свет желтого флакона освещал его могучую фигуру, и совершенно невозможно было разобрать выражение его глаз, так как крутые надбровные дуги и низкий витой чуб майора отбрасывали на скулатое, словно высеченное из гранита лицо серые тени. Роман отшатнулся от него как от призрака, а Херманн, шагнув навстречу и переступив порог, как-то в одно мгновение оказался рядом с ним, взял за руку и спросил ровным голосом: - С вами все в порядке? - Да... В порядке, - ответил Роман с секундным опозданием. - Со мной все в порядке. А разве... - Значит, это не у вас, - перебил Херманн. Он снова вышел на лестничную клетку, постоял там некоторое время, вырисовываясь в светлом прямоугольнике дверей темным силуэтом, потом шагнул в сторону, куда-то вправо, и исчез за пределами видимости. Минуты через полторы до Романа донеслось бряцанье каких-то металлических предметов - не то ключей, не то гвоздей. Подумав, Роман выдвинулся из коридора и быстро огляделся. Хреманн, согнувшись, стоял перед дверью соседней квартиры и сосредоточенно ковырялся в замке. - Не отвечают, - пояснил он, не оборачиваясь, - Чья это квартира? Впрочем, это не имеет значения. - Красиных, - ответил все же Роман. - Вряд ли там кто-нибудь сейчас есть. Они вроде уезжать собирались. Хотя Николай Васильевич, возможно, и дома. Херманн ничем не отреагировал на эти слова, но так как он по-прежнему продолжал орудовать над замком, было очевидно, что информация Романа его ничуть не удовлетворила. Наконец в замке что-то дважды с натугой провернулось, майор тотчас же удовлетворенно выпрямился, бросил, все так же не оборачиваясь, Роману: "Оставайтесь здесь", - и, отворив дверь, исчез за ней. Минуты две в квартире Красиных было тихо и темно и не было сквозь дверной проем заметно какого-либо движения, потом там вспыхнула яркая электрическая лампа и спокойный голос Херманна негромко произнес: - Роман Васильевич, пожалуйста, можете войти. Как во сне, Роман послушно переступил порог и, следуя за маячившей перед ним спиной майора, минуя длинный коридор, в конце которого стоял огромный холодильнк "Ятрань", а на стене висели роскошные оленьи рога, вошел в зал. Посередине зала, на ковре, в луже густеющей крови, лежало чудовищно изуродованное, опутанное собственными внутренностями тело пожилого мужчины, узнать которого было теперь практически невозможно. Разве что по одежде. И тем не менее Роман узнал этого человека. Это был его сосед - Красин Николай Васильевич.