В изгнании - Феликс Феликсович Юсупов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда пение закончилось, я представил махарадже гостей. Меня попросили спеть. Наш индус, никогда не слыхавший русских песен, выразил живейший интерес. После моего пения он горячо хвалил меня и вскоре простился, пригласив меня на следующий день отобедать.
Прием, достойный монарха, ожидал меня назавтра в отеле «Кларидж», в котором махараджа со свитой занимал целый этаж. Один адъютант-индус стоял у входа в отель, другой и третий у входа и выхода из лифта; еще двое других открыли мне двустворчатую дверь, что вела в апартаменты их хозяина, и провели в гостиную, где был накрыт стол на двоих.
Я пришел в час. Было шесть, когда я вышел из «Клариджа», выдержав за это время поистине полный экзамен. Не было вопроса, которого мой хозяин не задал мне: помнится, было все – философия, религия, любовь и дружба.
Сперва он хотел узнать, монархист я или республиканец. Я сказал, что я монархист и по-прежнему убежден, что такая форма правления способна дать моей стране наибольшее счастье, стабильность и процветание.
– Верующий ли вы? – спросил он тогда.
– Да. Я верю в Бога. Я принадлежу к православной церкви. Но я не придаю особенно большого значения тому или другому вероисповеданию. Можно достичь Истины разными путями. Все мне кажется равно хорошим для тех, кто объединен общей любовью к Богу.
– Вы философ?
– Если да, то моя философия, как и моя вера, очень простая. Я руководствуюсь сердцем более, чем умом. Я принимаю жизнь таковой, как есть, не стремясь проникнуть в окружающую нас тайну. Изо всех философов мне больше нравится Сократ, сказавший: «Я знаю, что я ничего не знаю».
– Как, – спросил махараджа, – вы представляете себе будущее вашей страны?
– Я думаю, что Россия, распятая, как Христос, воскреснет, как воскрес Он. Но спасением своим она будет обязана не армиям, а духовным силам.
Махараджа, не комментируя моих ответов, перешел к другим темам. Казалось, особенно его заинтересовали мои мысли о любви и дружбе.
– Это тема, о которой давно уже все сказано, но о которой будут говорить до конца времен. Грань меж любовью и дружбой весьма трудно определить. Но о той ли, или о другой идет речь, совесть едина, и полная отдача себя должна лежать в основании всякого искреннего чувства. Мне всегда казалось безрассудным устанавливать законы в отношениях между людьми. С этой точки зрения я решительный эгоист.
Интерес, который я явно внушал махарадже, казался мне даже несколько пугающим, но и сам он тоже интриговал меня. Это взаимное любопытство послужило основой для особой приязни, изменчивой, но постоянно возобновлявшейся, которую многие годы, почти до самой смерти, испытывал ко мне этот угрюмый принц.
Я обнаружил, что он боялся собак. В первый раз он приехал обедать в Булонь и едва успел выйти из машины, как его тут же окружила целая банда наших мосек, кидавшихся на него с неистовым лаем, мешая войти в дом. В тот вечер ему не везло. К обеду подали телячью вырезку, к которой он не мог прикоснуться. Мы забыли, что брахманизм считает корову священным животным.
Когда же он сам приглашал к обеду, то всегда ел другое, чем гости; но если в их числе был я, мне подавали его блюда, а еще он всегда сажал меня на почетное место, какими бы ни были титулы других гостей.
Однажды моим соседом был один из его министров, величественный старец с белоснежной бородой. Он расспрашивал меня о происхождении моего рода, и я имел неосторожность сказать, что мы считаем пророка Али одним из наших родоначальников. Тут же старик поднялся и встал за моим креслом, где и остался стоять до конца трапезы. Я был столь же смущен, сколь изумлен. Махараджа, видя мое замешательство, объяснил, что его министр принадлежит к секте пророка Али, и что для последователей этой секты любой потомок пророка – непременно святой. Менее всего я ожидал производства в святые: никогда, уверяю, даже самые мои безумные притязания не доходили до этого!
Незадолго до своего отъезда махараджа пригласил меня на прощальный обед. В тот вечер мы были одни, и моему хозяину пришла фантазия нарядить меня индусским принцем. Он привел меня в комнату, где хранились его великолепные костюмы, и, распахнув шкафы, открыл моим изумленным взорам коллекцию костюмов из парчи, шитых золотом и серебром, или из великолепно вышитого шелка.
К тунике серебряного шитья, которую он попросил меня надеть, полагались панталоны из мягкого белого шелка и тюрбан, который он одним движением руки соорудил у меня на голове. Затем махараджа велел принести свои ларцы с драгоценностями. Привычный к подобной роскоши, я, тем не менее, был ослеплен великолепием этих бриллиантов и жемчуга. Особенно меня поразили изумруды – огромные и самые прекрасные, какие я когда-либо видел в своей жизни.
Мой хозяин укрепил на увенчавшем меня тюрбане бриллиантовый аграф и повесил мне на шею длинное колье из изумрудных кабошонов, соединенных жемчужными нитями.
Представ в таком виде перед высоким зеркалом, я невольно мысленно прикинул баснословную цену того, что в данный момент было на мне, и меня охватило желание немедленно сбежать со всем этим! Я представлял лица прохожих… и городской полиции!
Меня отвлек от этих размышлений голос махараджи:
– Если ваше сиятельство согласится поехать со мной в Индию, все эти сокровища будут принадлежать ему.
Решительно, это была «Тысяча и одна ночь»!
Я ответил, что высоко ценю любезность его предложения, но что, к большому сожалению, семейные обязанности и дела обязывают меня его отклонить.
Он не настаивал и молча смотрел на меня. Я думаю, что в тот момент он предстал мне таким, каким был на самом деле: гордый, деспотичный, взбалмошный сатрап, может, при случае и жестокий.
По возвращении в Индию он мне часто писал. Когда я открыл его первое письмо, первое же слово на верху страницы заставило меня подпрыгнуть. Это было название его штата: Раджпутана.
Глава V. 1922–1923 годы
Миссис
