100 великих афер - Игорь Мусский

В «Подлинной истории рукописей Шекспира» Уильям Айрленд рассказал о своем обмане и попытался восстановить доброе имя отца. Сэмюэл счел это предательством, публично отрекся от сына, продавшегося «врагам», и написал ответ – «Мистер Айрленд в свою защиту». Он цитировал письма своего сына и Толбета и перечислял ряд других документов, которые, по его утверждению, вне всяких сомнений доказывали его невиновность.

Оправдания Сэмюэла Айрленда никого не интересовали. Газеты без конца донимали старика язвительными нападками, по Лондону ходили едкие карикатуры. Айрленд даже стал персонажем комедии – на сцене театра Конвент-гарден была поставлена пьеса «Любимец фортуны», где автор высмеял антиквара под именем Бэмбера Блеклеттера. Сэмюэл Айрленд окончательно порвал с сыном и больше с ним не виделся.

После нескольких лет безвестности Айрленд-младший поселился во Франции. Он занимался переводами, написал ряд исторических сочинений и четырехтомную «Жизнь Наполеона Бонапарта». Во Франции Уильям прожил девять лет, после чего возвратился на родину, где ему удалось получить место у лондонского издателя Трипхука. Айрленд продолжал писать – пьесы, романы, политическую сатиру. Его перу принадлежит поэма «Отвергнутый гений». Однако и через тридцать лет после появления «Вортигерна» ему не забывали прежних грехов, называя «бесстыдным и беспомощным» фальсификатором.

Творец истории Александр Сулакадзев

Историк-любитель Александр Иванович Сулакадзев, живший в Петербурге в начале XIX века, составлял описания древнерусской культуры – быта, торговли, обрядов, ловко сочетая почерпнутое из подлинных списков с собственными домыслами, для подтверждения которых изготавливал фальсификаты. Cулакадзев нередко выдавал свои сочинения за произведения древнерусской литературы. Делал он это не для заработка. Мистификатор хотел ввести в научный оборот рукописи, на основе которых можно было бы ответить на вопросы, не дающие покоя историкам.

Александр Сулакадзев был человеком материально обеспеченным, собирал старину и редкости. Он проявлял особый интерес к историческим событиям Древней Руси, внимательно следил за последними достижениями науки, хиромантии, был поклонником графа Калиостро. «В Петербурге, – вспоминал один из его современников, – было одно не очень благородное общество, члены которого, пользуясь общею тогда склонностью к чудесному и таинственному, сами составляли под именем белой магии различные сочинения, выдумывали очистительные обряды, способы вызывать духов, писали аптекарские рецепты курений и т. п. Одним из главных был тут некто Сулакадзи, у которого бывали собрания, и в доме его висел на потолке большой крокодил».

Имеющиеся в литературе биографические сведения о Сулакадзеве крайне скупы. Известно лишь, что предки его, грузинские дворяне, прибыли в Россию вместе с царем Вахтангом VI при Петре Великом и здесь окончательно обрусели. Фамилию писали по-разному: Салакатцевы, Салакадзевы, Суликадзевы, Сулакадзевы. Отец Александра Ивановича проходил по статской службе в Санкт-Петербурге, затем занимал должность губернского архитектора в Рязани и вышел в отставку титулярным советником. Там, в Рязани, он женился на дочке местного полицмейстера С.М. Боголепова. От этого брака и появился на свет в 1771 году будущий мистификатор.

Александр Иванович Сулакадзев служил одно время в гвардии, потом женился и вышел в отставку. Он имел собственный дом в Семеновском полку.

Деятельность Сулакадзева, как мистификатора, началась еще в конце XVIII века. Во всяком случае, в первом десятилетии XIX века он был уже известным коллекционером, обладателем целого ряда «редкостей» и большой библиотеки. «Искусство ради искусства» – вот принцип собирания редкостей, который исповедовал Сулакадзев. Собирал он все – вещи, рукописные книги, и даже слухи. В архивах сохранилась его записная книжка со слухами, ходившими в Петербурге в 1824–1825 годах. В этой книжке, кстати, зафиксирован слух, послуживший Гоголю сюжетом его «Шинели».

В марте 1807 года Гавриил Романович Державин рассказывал друзьям об антикваре Сулакадзеве, владельце уникальной коллекции. Алексей Оленин, которого поэт пригласил осмотреть собрание, сообщил, что уже с ним знаком. Вот что писал Оленин о посещении «музея» Сулакадзева (в оригинале – Селакадзев): «Мне давно говорили о Сулакадзеве, как о великом антикварии, и я, признаюсь, по страсти к археологии, не утерпел, чтобы не побывать у него. Что же вы думаете, я нашел у этого человека? Целый угол наваленных черепков и битых бутылок, которые выдавал он за посуду татарских ханов, отысканную будто бы им в развалинах Сарая, обломок камня, на котором, по его уверению, отдыхал Дмитрий Донской после Куликовской битвы, престрашную кипу старых бумаг из какого-нибудь уничтоженного богемского архива, называемых им новгородскими рунами; но главное сокровище Сулакадзева состояло в толстой уродливой палке, вроде дубинок, употребляемых кавказскими пастухами для защиты от волков: эту палку выдавал он за костыль Иоанна Грозного, а когда я сказал ему, что на все его вещи нужны исторические доказательства, он с негодованием возразил мне: “Помилуйте, я честный человек и не стану вас обманывать”».

Однако Сулакадзев был известен не только как собиратель древностей, но и как ловкий мошенник. Он работал «на заказ», ориентируясь на спрос со стороны не очень сведущих, но богатых коллекционеров, желающих заполучить те или иные «древние письмена». Сожалея о том, что в столь известном произведении, как «Слово о полку Игореве», интригующая фигура Бояна упомянута лишь вскользь, Сулакадзев, обладавший незаурядным литературным талантом, сотворил «Боянову песнь Словену» («Гимн Бояна») – «предревнее сочинение от 1-го века или 2-го века». В древнеславянском гимне Бояна князю Летиславу, писанном на пергаментном свитке красными чернилами, буквами руническими Боян довольно подробно рассказывает о себе, что он потомок Славенов, что отец его был Бус, что старый Словен лично видывал его…

Полёт Крякутного

В то время считалось, что русский народ до христианства не имел письменности. Рукопись «Бояновой песни» опровергала общепринятое мнение. В письме от 6 мая 1812 года археограф и библиограф Болховитинов сообщал Городчанинову: «О Бояновом гимне и оракулах новогородских хотя спорят в Петербурге, но большая часть верит неподложности их… Дожидаются издания – тогда в публике больше будет шуму о них».

Сулакадзев сочинил также не менее поэтичное произведение «Перуна и Велеса вещания в Киевских капищах жрецам Мовеславу, Древославу и прочим». Вот как Сулакадзев описал этот памятник в своем каталоге: «Века в точности определить нельзя, но видимы события V или VI века… Писана стихами, не имеющими правила. Пергамент весьма древний, скорописью; и, видимо, не одного записывателя; и не в одно время писано, заключает ответы идолов вопрошающим – хитрость оракула видна – имена множества жрецов, и торжественный обычай в храме Святовида, и вся церемония сего обряда довольно ясно описана, а при том вид златых монет, платимых в божницу и жрецам. Достойный памятник древности».

Сулакадзев развернул свою «деятельность» в то время, когда существовали весьма доверчивые собиратели. И все-таки успех подделок Сулакадзева объясняется не только доверчивостью собирателей, но и состоянием науки того времени. Ведь о русском язычестве почти ничего не знали, так же мало знали о истории русской письменности. Имена Мовеслав, Древослав, жрец Имир времени Олега, Олгослав, Угоняй, Стоян, Оаз, Вадим, Урса, Володмай, Жирослав, Гук и прочие, якобы древнерусские, придумал Сулукадзев. Это было в духе того времени. Державин, Нарежный, Чулков и другие писатели широко пользовались в художественных произведениях как подлинными старорусскими именами, так и сложенными по образцу этих имен.

В 1810 году Гавриил Державин все-таки решил посетить Сулакадзева – вместе с Н. Мордвиновым, А. Шишковым, И. Дмитриевым и А. Олениным. Известие о визите столь важных особ несказанно обрадовало коллекционера. «Так этот Дмитриев – министр юстиции? Так этот Мордвинов – член Государственного совета?» – спрашивал он.

Внимание Державина особенно привлекли «Изречения новгородских жрецов» («Новгородские руны») и «Боянова песнь». В «Рассуждении о лирической поэзии или об оде» он отметил следующее: «Если справедливо недавнее открытие одного славено-рунного стихотворного свитка I века и нескольких произречений V столетия новгородских жрецов, то и они принадлежат к сему роду мрачных времен стихосложения. Я представляю при сем для любопытных отрывки оных; но за подлинность их не могу ручаться, хотя, кажется, буква и слог удостоверяют о их глубокой древности».