Повести, рассказы - Самуил Вульфович Гордон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из кабины, чуть прихрамывая, вышел председатель Менаше Лойфер. Его одежду, сапоги, начищенные утром до блеска, покрывала густая пыль. И чисто выбритое лицо, и брови, и курчавые волосы были в пыли. С возвышавшейся груды пшеницы соскользнул бригадир, долговязый и близорукий Хаим Бакалейник. Вылавливая соломинки, застрявшие в рыжеватой бородке, он подмигнул Бенциану:
— Ну, кто был прав? Тяжелая артиллерия есть тяжелая артиллерия, товарищ парторг. Ах, что за наслаждение иметь дело с комбайном.
— Ты уже опять тут со своим богом — тяжелой артиллерией, — перебил его Менаше и обратился к жнецам: — Когда же вы нас обрадуете? Завтра можно будет пустить в ход молотилку?
— Ее уже сегодня можно пустить, — ответил Залмен и, вскочив на колесо машины, запустил обе руки повыше локтей в еще не остывшую пшеницу.
Мейлах заметил, как Менаше отозвал в сторону Бенциана. Они долго о чем-то шептались, поглядывая на него,
— А ну, Залменка, слезь-ка с колеса, а ты, — обратился Бенциан к Голендеру, — забирайся в кабину. Сопровождать первую машину хлеба к элеватору большая честь, вспомни это, Мейлах.
Машина исчезла вдали, а народ все еще стоял у края дороги, махая ей вслед руками.
— По коням!
— Погоди с твоим «по коням!» — остановил Яков Бергункер Можарского, уже ухватившего под уздцы своего коня. — А с кем я буду работать?
— Со мной, — ответил Менаше Лойфер.
— А вы еще не разучились жать? — спросил Залмен, заблаговременно отодвигаясь в сторону, опасаясь, что Менаше, по своему обыкновению, надвинет ему кепку на глаза.
— Что ты сказал? Эх, Залменка, Залменка!
— Ну как? По коням?
— Пусть — по коням!
— А я пошел к своей богине, — Хаим зашагал по стерне к комбайну, работавшему на соседнем поле.
Вскочив на отдохнувших коней, жнецы пустились галопом к выпряженным жаткам.
6
На самом верху нагруженной снопами мажары, тащившейся по пыльной дороге, лежал Бенциан Райнес и следил за появившейся на горизонте тучей. Она казалась ему подозрительной — что-то слишком долго находилась на одном месте. Вдруг расшумелись колосья в поле. Запряженные в мажару волы остановились, поглядели в обе стороны и свернули с дороги на стерню, пахнувшую сеном и сухой ромашкой.
Вернув волов на дорогу, Бенциан щелкнул в воздухе кнутом, как бы желая припугнуть этим не столько волов, сколько очень подозрительную тучу, и снова зарылся лицом в теплую ароматную пшеницу.
То ли ему приснилось, то ли действительно прокатился гром — он поднял голову и тут же успокоился. Небо, как прежде, было густо покрыто звездами, а далекая туча все еще неподвижно стояла на том же месте.
И он вновь крепко заснул. Вдруг его что-то подняло. Бенциан сидел оцепенев — весь горизонт был загроможден сгрудившимися тучами, наползавшими одна на другую. Они плыли по направлению к луне — вот-вот проглотят ее. Свет еще не заволоченных тучами звезд сильно потускнел. Пока он спал, воздух стал тяжел и густ. Ночной легкий ветерок все сильнее свистел в соломе низенькой стерни. Волы с каждым шагом сопели все чаще и тяжелее. Бенциану уже не раз почудилось, что ощутил на лице теплые брызги дождя. Он поднес руку ко лбу. Лицо было покрыто крупными каплями пота. Надвинувшиеся тучи принесли с собой в ночь полуденный зной.
— Скверная история... Очень скверная история... Эх, если бы можно было отложить этот дождь хоть на несколько дней! После жатвы он уже не страшен.
Небо быстро оделось мраком, от полумесяца осталась только узенькая полоска света, вскоре и она погасла. Бенциану временами казалось, что не волы, а мрак тяжело шагает по стерне. Вдали по-прежнему громыхали тракторы. Уже несколько дней, как поднимают зябь. Тракторы с зажженными огнями шли к деревне, и всякий раз, когда огонек останавливался, Бенциану казалось, что остановилась мажара, и он во весь голос покрикивал:
— А ну! Цобе!
Волы отвечали долгим, протяжным мычанием и продолжали путь все тем же ровным, размеренным шагом.
До селения было далековато. Бенциана пугало, как бы дождь не застиг его посреди дороги.
«Ну, теперь у Хаима Бакалейника будет повод для разговора, теперь будет твердить: «Ну, кто оказался прав? Я же предупреждал, что не следует перезаключать договор! С погодой приходится считаться — погода тоже управляет планом». Странный человек этот Бакалейник — оторвался от времени и бежит вперед. Нет для него ни семафоров, ни станций, ни подъемов в гору — ничего! Дай ему волю, он все лобогрейки отправит в музей, прогонит из конюшен лошадей и волов, всех в деревне сделает трактористами и комбайнерами, а колхоз превратит в совхоз. При этом делает вид, будто не знает, что во всем районе пока одна лишь эмтээс, да еще с поломанными машинами, с изношенным оборудованием. После такой тяжелой зимы, какую пережили в этом году, бригадир должен был, казалось бы, понять, как он близорук».
Не упомнить такого сухого и жаркого лета, какое было в прошлом году. Сгорело все до последней травинки. Степь аж побурела, как спелый каштан. Зиму просидели без хлеба, без капли молока. Но когда пришла весна и скот вернулся из далеких гор, где пасся всю зиму, крестьяне привели своих коров на колхозный двор — пусть их запрягут в работу, только бы поля не остались незасеянными.
«А теперь что? Давно ли валялись в окопах, в землянках, месяцами не раздевались! А как дошло о до уборки, люди снова расстались с постелями, снова валяются на голой земле — дни и ночи в степи. Каково время, таковы и люди».
С того дня, как началась уборка, Бенциан ночевал дома лишь один-единственный раз. Это было, когда он свою Фейгу привез из больницы. Не однажды представлялся ему потом случай съездить в деревню, но он отказывался, хотя сердце изнывало от тоски по Давидке. Временами среди ночи готов был бежать домой. Сегодня снова представилась такая возможность — сынишка Колтуна Шоэлка, весь день возивший пшеницу к молотилке, прибыл, когда жнецы уже легли спать, и, остановив мажару возле Бенциана, принялся накладывать на нее снопы.
— Какую ты по счету мажару везешь сегодня?
