Европейское воспитание - Ромен Гари
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Добранский закрыл тетрадь и спрятал ее под гимнастеркой.
— Ну как?
Пех напустил на себя совершенно равнодушный вид. Он налил кипятку в ведро и теперь с наслаждением окунал ноги в горячую воду. Зажмурился и склонил голову набок… Он наслаждался.
— У меня есть пара сомнений, — вдруг сказал Черв. — Я думаю…
Он запнулся и сильно покраснел.
— Говори прямо, Черв.
— Я думаю, ты ошибаешься. Ты все идеализируешь… Лично у меня буржуа не вызывают никакого доверия… парижские они или какие-нибудь еще. Я готов поспорить, что мсье Оноре служит Виши, и очень опасаюсь, что твой мсье Брюньон спокойно продает сыр немцам по сходной цене. Что же касается твоего мсье Леви…
— Ну?
— Он просто осел. В наше время евреи не кончают с собой. Они убивают или погибают. Если, конечно, эти евреи — не чертовы мелкие буржуа…
Послышалось одобрительное кудахтанье: то был Пех. Он библейским жестом вытер ноги, показал их присутствующим и сказал, указывая на Добранского огромным пальцем ноги:
— Видите… Я совершенно не виноват в смерти этого праведника!
Когда поздно ночью Янек вернулся в землянку, Зося уже спала. Она не слышала, как он вошел. Янек на минуту прислушался к ее размеренному, спокойному дыханию. Разделся, залез к ней под одеяло и положил голову ей на грудь. Но она не проснулась. Он слышал, как тихо бьется ее сердце… Так он и уснул, под безмятежный шепот ее сердца. Утром он сказал ей:
— Знаешь, Добранский пишет книгу.
— Он тебе ее показывал?
— Да.
— О чем она?
Янек замялся. Потом печально прижал девочку к себе:
— О том, что мы не одни, — сказал он.
17
Однажды утром, под самым носом у охранявших их Feldgraue,[37] взорвались два моста через Вилейку. В тот же день взрывом был частично разрушен электрический трансформатор в Антоколе, и по лесу пронесся слух: «Партизан Надежда вновь принялся за дело». Немцы расстреляли более десятка заложников; избили до полусмерти своих информаторов; объявили о намерении сжечь лес будущим летом, чтобы покончить с «зелеными». В своем ежемесячном рапорте за ноябрь 1942 года гауляйтер Кох с раздражением отмечал, что попытки найти особу, скрывающуюся под псевдонимом Партизан Надежда, время и силы, попусту растраченные на то, чтобы положить конец подвигам человека, вселяющего мужество и надежду в целый народ, обошлись немецкой армии намного дороже, чем действия самих партизан, которые, между тем, активизировались.
Отныне во взглядах мужчин, женщин и детей, смотревших на оккупантов, засветился огонек немного насмешливой радости, и берлинским службам психологической войны стало ясно, что пришло время покончить с человеком, имя которого породило в уже завоеванной стране подлинный миф о непобедимости.
Тогда по приказу самого Кальтенбруннера был испробован чрезвычайно искусный маневр: немецкие газеты объявили о том, что главнокомандующий польской армии «зеленых» генерал Надежда, настоящая фамилия которого Малевский, арестован вместе со всеми своими заместителями. Всем агентствам новостей были розданы его фотографии — гордый, красивый мужчина исполинского роста, закованный в наручники; нейтральные же государства известили о том, что польское сопротивление лишилось своего вождя. Однако партизаны со смехом смотрели на эту фотографию и пожимали плечами: они-то хорошо знали, что это газетная «утка», убогая попытка довести их до отчаяния. Человек, сфотографированный немцами, был подставным лицом: он не мог быть Партизаном Надеждой, потому что их герой неуловим и непобедим, его защищает весь народ, и ни одна материальная сила в мире не способна помешать ему неуклонно идти к победе.
В лесу под Вилейкой Янек, подобно всем партизанам, подобно всей Польше в то время, непрестанно задавался вопросом, кто же в действительности главнокомандующий армии «зеленых». Когда лес оглашало очередное эхо его подвигов, когда приходили двое студентов с радиопередатчиком, всегда заканчивавших свои сообщения словами «Завтра будет петь Надежда», которые Янек теперь узнавал даже азбукой Морзе, мальчика охватывало такое нестерпимое любопытство, что он терял сон и изводил Черва вопросами.
— Я уверен, что ты знаешь, кто он.
Черв серьезно смотрел на Янека и мигал глазом. От него невозможно было ничего добиться. И все труднее и труднее становилось отделить действительные подвиги героя от тех, которые ему приписывала народная фантазия. Когда прошел слух, что Партизан Надежда сражается под Сталинградом, Янек с удвоенной силой пытался выудить у Черва хоть какие-то крохи информации, но последний, казалось, издевался над ним — молчал, а его невероятно серьезный правый глаз мигал все быстрее и быстрее, отчего лицо его казалось еще насмешливее. В конце концов он сказал Янеку:
— Да, я знаю его.
Янек сильно испугался. Внезапно ему расхотелось знать об этом. Возможно, Партизан Надежда вовсе не его отец, на что он втайне все еще надеялся, а это означало бы, что его отец мертв. Но отступать было поздно.
— Ты видел его?
— Разумеется, видел. Но главное — я его слышал.
— Так кто же он?
Черв серьезно, пристально посмотрел на него.
— Поклянись, что никому не скажешь.
— Клянусь, — сказал Янек.
— Ну хорошо, я скажу тебе. Это соловей. Наш старый польский соловей, испокон веку поющий в лесу. У него очень красивый голос. Его так приятно слушать. Понимаешь, пока поет этот соловей, с нами ничего не случится. В его голосе — вся Польша.
Янек посмотрел на него с негодованием, но лицо Черва было очень серьезным, и он столь дружелюбно мигал ему глазом, что на него нельзя было рассердиться. К тому же, подлинная личность Партизана Надежды была военной тайной огромной важности, и он не имел права ее разглашать.
Однажды утром к Янеку пришел Добранский и долго с ним говорил.
— Прежде всего, я хочу, чтобы он пришел сюда, в лес. Чтобы он увидел его, поговорил с ним…
— Это ни к чему не приведет…
— Бесспорно. Но мы должны попытаться.
— Ладно. Я сейчас же схожу к нему.
Янек пришел в Вильно в полдень. Особняк Хмуры стоял рядом с Большим театром. Колонны театра были обклеены немецкими афишами: для оккупационных войск давали «Лоэнгрина».[38] Янек прошел через кипарисовый сад, вытер ноги, позвонил. Дверь открыл старый слуга. Сурово посмотрел на гостя, одетого в лохмотья.
— Пошел вон! Мы не даем нищим.
— Я пришел к пану Хмуре по поручению его сына.
Лицо старика посветлело.
— Входи, малыш, входи.
Он запер дверь, повесил цепочку и просеменил к Янеку.
— Как здоровье пана Тадеуша?
— Он очень болен.
— Езус Марья, Езус Марья…
Он вытер слезы. Его голова с длинными седыми волосами затряслась.
— Он родился и вырос у меня на глазах… Я вырастил их обоих, отца и сына… Езус!
Старик немного распрямил свою сгорбленную спину.
— Нельзя ли мне прийти к нему?
— Посмотрим.
— Спроси его, малыш, скажи ему, что я, старый Валентий, хочу прийти к нему…
— Я скажу ему.
— Спасибо, большое спасибо, малыш. Ты хороший мальчик. Я сразу это увидел. Как только открыл дверь, тут же подумал: «Вот ангелочек с золотым сердцем…» Да, да… Хочешь пойти на кухню чего-нибудь поесть?
— Нет. Я хочу поговорить с паном Хмурой.
— Хорошо, хорошо, как тебе угодно, малыш… Не сердись, я уже иду, иду…
Он ушел, горбясь и приволакивая ногу. Янек огляделся. Богатое жилище. Мебель резная и золоченая — так же, как и рамы картин, ручки дверей и окон, а с потолка свисает великолепная люстра. Ковры толстые и мягкие, с радующими глаз рисунками. Янек подумал о норе в холодной земле и о студенте, дрожащем на груде тряпья… Дверь шумно открылась, и в приемную вошел пан Хмура. Это был дородный человек с багровым, холерическим лицом.
— Тебя прислал мой сын? Странно… Говори!
— Не кричите, пожалуйста, — сказал Янек. — Лично мне вы не нужны…
— А ты мне, выходит, нужен? Ну ладно, говори! Ты хочешь денег? Эта банда требует выкуп?
— Барин, — взмолился Валентий, — барин, следите за выражениями!
Хмура закусил губу.
— Ну, — хрипловато сказал он, — как он? Все такой же упрямый?
— Туберкулез — упрямая болезнь, — сказал Янек.
— Rany boskie,[39] что он говорит? — запричитал Валентий. — Как такое может быть?
— Он сам этого хотел, — сказал Хмура. — Он сделал все для того, чтобы это произошло. Он мог бы лечиться, как принц. Но не захотел. И ради чего, спрашивается?
— Езус Марья, — пролепетал Валентий. — Со to bedzie? Co to bedzie?[40]
— Я хочу увидеть его, — сказал Хмура.
— Я пришел за вами.
Хмура повернулся к Валентию.
— Принеси мне шубу.
— Ишь ты, какой скорый: «Принеси мне шубу», — проворчал старик. — А может, пану Тадеушу холодно? Может, он голоден?
