Пошлите меня в разведку - Владимир Шорор

Лазарев негромко затянул свою любимую песню, приглашая меня подпевать:

Пропеллер, громче песню пой,Неси распластанные крылья…

Я сразу же включился, и уже в два голоса мы продолжили:

Лети вперёд, на смертный бой,Лети, стальная эскадрилья…

На станционной почте пожилая женщина приняла деньги и письмо — мы решили отправить его заказным, — посмотрела на нас жалостливо, сказала: «Какие молоденькие», выдала квитанцию, и мы зашагали обратно, испытывая чувство облегчения: теперь сделано всё. Теперь осталось ждать.

Сначала мы не говорили о нашей тайне, но дней через пять я не вытерпел:

— Как думаешь, не получили ещё там, в Москве?

— Рано. Не надо об этом пока, — сердито ответил Лазарев. — Займись лучше делом, не трави себя.

Я и сам понимал, что рано, а вот не мог думать ни о чём другом. И делом, в отличие от Лазарева, заниматься не мог. Все составлявшее нашу жизнь — и огневая служба, и занятия артстрелковой подготовкой, топографией, уставами, хождениями в наряды — всё это происходило призрачно, будто не со мной, а с кем— то другим. По-настоящему я оживлялся лишь по утрам, слушая фронтовую сводку. И ещё после обеда, высматривая, когда покажется полковой экспедитор с письмами и газетами. И хотя газеты, слово в слово, повторяли вчерашнюю сводку, было куда надёжней прочесть её глазами, подумать над ней, отыскать на карте города и посёлки, возле которых проходил фронт. Ведь мысленно я уже ехал туда и, лёжа на топчане после занятий, будто слышал стук вагонных колёс, вдыхал паровозную гарь, видел, как выгружается миномётная батарея на разбитом прифронтовом полустанке, как на машинах мы движемся вперёд, занимаем огневую позицию, и, наконец, вот оно: «По фашистам, первому, одна мина, огонь!..»

Я смотрел в обклеенный газетами потолок нашей землянки и ясно видел, как вырывается из ствола короткое острое пламя, оглушающе-звонко раздаётся выстрел, миномёт подпрыгивает на своей двуноге, а мина уносится к вражеским позициям…

Так я подолгу грезил нашим фронтовым будущим… Лазарев же по-прежнему налегал на самоподготовку, решал на карте или планшете артиллерийские задачи, а в последние дни, раздобыв где-то школьный учебник, стал заниматься немецким. Тут я тоже спохватился, начал зубрить фразы из военного разговорника и, подключившись к Лазареву, разбирал разные варианты стрельбы батареей — когда она смещена влево от наблюдательного пункта, когда вправо, когда, наконец — редкий, но возможный случай — батарея впереди наблюдательного.

Эти занятия, конечно, отвлекали от мыслей о фронте, но недели через три мы, не сговариваясь, стали вопросительно поглядывать друг на друга — ну, что там произошло с нашим письмом? Не придёт ли завтра ответ, а вместе с ним и приказ об откомандировании в Действующую?

Но ни назавтра, ни в другие дни ответа нам не было.

— Может, запросить? Вдруг деньги куда-то девались? Как думаешь? — спросил я.

— Подождём, — сдержанно ответил Лазарев.

Уже в начале января 1944 года, после занятий огневой службой, я вошёл в нашу землянку, чтобы оставить полевую сумку, умыться и пойти в столовую. Лазарев неподвижно сидел за столом в шинели, в полной амуниции, даже в шапке, чего никогда себе не позволял, Я понял: что-то произошло.

— Читай, — он мрачно усмехнулся, протянул листок.

Вскрытый конверт лежал на русско-немецком разговорнике, закрывая слово «немецкий» и касаясь острым углом развёрнутой топографической карты.

И до сих пор будто вижу эту маленькую бумажку с большим синим штампом какого-то отдела Наркомата обороны и отпечатанные на машинке слова. Там сообщалось, что Верховный Главнокомандующий благодарит нас за заботу об укреплении вооружённых сил и личный вклад в фонд обороны, просит принять привет и благодарность Красной Армии. Дальше стояла подпись какого-то майора — заместителя начальника четвёртого отдела канцелярии наркома обороны. О главной нашей просьбе — отправке на фронт — ничего сказано не было. Я заглянул в конверт — может быть, там написано что-то ещё, какая-то отдельная бумага, которую Лазарев не достал. Но тонкий конверт был пуст.

— Вот и всё, — произнёс Лазарев.

— Не может быть!.. — воскликнул я. — Придёт специальное указание…

Лазарев молчал. И такая растерянность, такая тоска была в его глазах, что мне стало стыдно. Ведь это я вовлёк его в это дело.

— Вот посмотришь, — упрямо повторил я, — на днях придёт! Посмотришь!..

— Ну, ладно, — отозвался он. — Поживём — увидим. Возможно, ты прав…

Он взял из-под конверта учебник немецкого языка, рассеянно полистал, решительно захлопнул и поставил в самый дальний конец книжной полки. Там стояли книги уже прочитанные или ненужные.

— Главное — не изменять себе, Витя. Главное — делать своё дело. И делать как следует, чтобы сам не имел права себя упрекнуть.

Вечером он принёс из штаба новые книги. «Вооружение японской армии» — называлась первая, «Организация японской пехотной дивизии» — стояло на обложке второй.

— Ну, начнём всё сначала, — сказал Лазарев, усаживаясь за стол и открывая книгу.

Я сел напротив него, позанимался по учебнику «Тактика артиллерии» и взял книгу об японской пехотной дивизии. Она захватила меня сразу. По-военному чётко излагалось в ней множество сведений о нашем вероятном противнике, о его штабах, полках, батальонах, даже обозах, о вооружении, обмундировании, нормах снабжения. И хотя написано всё это было суховато, со многими военными терминами, я зримо представлял себе японские батальоны на марше, видел, как идут они к нашей границе под белым знаменем, в которое влеплен красный круг восходящего солнца.

А в самом конце книги было пять-шесть таблиц. В одной, разграфлённой на клетки, указывались номера японских дивизий и места их расположения. В нескольких клетках были только номера и стоял вопросительный знак — дислокация не уточнена. Именно этот знак заставил меня ощутить свою причастность к особой тайне. Наверно, таких вопросов в этой таблице было бы куда больше. Но кто-то ведь вызнал, утончил и сумел же передать нашему командованию все эти сведения. И этот кто-то, которого я никогда не встречу и ничего не узнаю о нём, сейчас продолжает свою опаснейшую работу в каком-то маньчжурском городе, где стоят части Квантунской армии. Кто он? Наш человек, заброшенный туда? Или китаец, ненавидящий захватчиков? А может быть, японец — не всё же они оголтелые империалисты, есть, наверное, и такие, которые правильно всё понимают, И симпатизируют нашему строю, помогают в нашей войне. Нет, вряд ли японец. Скорее всего наш, русский.

Я незаметно стал наблюдать за Лазаревым. Сидит, читает, поглощён своим чтением, всё ещё надеется, упрямый, что пошлют его на эту сверхопасную работу.

Тихо, чтобы не отвлекать его, я встал из-за стола, проверил чемоданчик и полевую сумку, наполнил фляжку водой, разделся и лёг на свою жёсткую койку, накрывшись ветхим одеялом и шинелью, сняв хлястик с одной пуговицы — шинель тогда становилась значительно шире, как второе одеяло. А Лазарев сидел ещё долго, весь отдавшись делу, которым он занимался, и лицо у него было, как всегда, отрешённое.

На другой день он ещё больше удивил меня — принёс русско-японский военный разговорник и самоучитель японского языка. Ничего не поясняя, только усмехнувшись моему недоуменному взгляду, он сел к столу, полистал свои новые книги и неуверенно произнёс:

— Намаэ на нанто ни маска?

— Что, что? — не понял я. — Что ты сказал?

— Намаэ на нанто иимаска? — повторил он. — Это значит — как ваше имя? Запишем. Что дальше? Кто командир вашей части? Ага, значит, так, — бутайтё на нанто ни маска? Запишем. И запомним. Это не так уж трудно. А вот интересный и очень нужный вопрос: «Как пройти к этому городу?» Коно матиэномити га вакари — маска? А это немедленно надо запомнить. Слушай, красиво звучит: «Томарэ, буки о сутэро!» Знаешь, что это? «Стой, бросай оружие!» Понял? Томарэ, буки о сутэро! — воскликнул он без запинки и засмеялся.

Мне тоже почему-то понравилась эта фраза, я повторил её и сказал:

— На испанский похоже, — хотя по-испански не знал ни слова.

А ещё через несколько дней Лазарев предложил:

— Одному язык осваивать трудно. Надо с кем-то разговаривать. Кроме тебя — не с кем. Подключайся! Пригодится…

Я и сам уже иногда без Лазарева брал разговорник и пытался произносить отдельные фразы. Поэтому согласился: может, действительно пригодится.

О нашем письме Верховному, о том, что так и не пришло никакого дополнительного указания, мы, по молчаливому уговору, вспоминать перестали.

11

И ещё одна весна пришла в нашу падь. Растаяли на сопках снега, робкие ручейки заструились по склонам, обнажились светлые камни, омытые вешней водой, и, едва просохло, запылали на сопках сухие травы. По вечерам, а особенно ночью, казалось, если долго смотреть на горящие сопки, что там светятся огнями дальние большие города. А по утрам и сопки, и степь — всё было окутано синей прозрачной дымкой, воздух был горьковатым, и на склонах, где плясали фантастические огни, лежали выгоревшие чёрно-бархатные поля. А там, где падь, расступаясь, выбегала в степь, на самом её краю, от станции Ундур-Булак по-прежнему уходили на запад поезда, волнуя возможностью отъезда. Но я уже перестал думать, что мне когда-нибудь выпадет случай уехать на запад. Стало ясно — о нас с Лазаревым просто забыли, и указание, на которое мы рассчитывали, не придёт.