Адольф - Бенжамен Констан

День склонялся к вечеру. Небо было ясное, поля становились пустынными. Работы прекратились - люди предоставили и природу самой себе. Мало-по-малу мои мысли приняли более серьезный и высокий характер. Ночные тени, постепенно сгущавшиеся, окружившие меня, глубокое молчание, прерываемое лишь редкими и отдаленными звуками, сменились в моем воображении чувством более спокойным и более торжественным. Я смотрел на сереющий горизонт, краев которого я уже не видел, и который поэтому давал мне ощущение вечности. Уже давно Я не испытывал ничего подобного. Постоянно погруженный в личные размышления, со взглядом, всегда устремленным на свое положение, я сделался чуждым всяким обобщениям. Я занимался только Элеонорой и самим собой, Элеонорой, внушавшей мне только жалость, смешанную с утомлением, и собой, к которому у меня не было больше никакого уважения. Я как бы унизил самого себя новым видом эгоизма, эгоизма, лишенного бодрости, недовольного и оскорбленного. Я был рад, что мог вернуться к мыслям иного порядка, что мог позабыть самого себя и отдаться бескорыстным размышлениям. Казалось, что душа моя поднималась от долгого постыдного падения.

Таким образом, прошла почти целая ночь. Я шел наугад, проходил через деревушки, где все было неподвижно. Иногда я замечал в каком-нибудь далеком доме бледный свет, который пронизывал мрак. Там, говорил я себе, может быть, какой-нибудь несчастный терзается горем или борется со смертью - этой необ'яснимой тайной, в которой ежедневный опыт, невидимому, еще не убедил людей, с этим верным фактом, который не утешает и не умиротворяет нас, с предметом обычной беззаботности и преходящего ужаса!

И я, продолжал я, тоже отдаюсь этой безумной непоследовательности! Я восстаю против жизни, как если бы жизнь не кончилась! Я распространяю вокруг себя несчастие для того, чтобы отвоевать несколько жалких годов, которые время скоро вырвет у меня! Ах, откажемся от этих бесполезных усилий, будем радостно смотреть, как протекает время, как дни бегут один за другим, будем пребывать в неподвижности, как равнодушный наблюдатель бытия, уже наполовину прошедшего, пусть овладевают им, пусть разрывают его - этим не продлят его! Стоит ли спорить с ним?

Мысль о смерти всегда имела надо мной большую власть. Она могла мгновенно успокаивать мои чувства, наиболее пылкие; теперь она оказала на мою душу обычное действие; мое настроение по отношению к Элеоноре стало менее горьким. Все мое раздражение исчезло. От этой безумной ночи у меня осталось лишь кроткое и почти спокойное чувство. Возможно, что этому спокойствию способствовала испытываемая мною физическая усталость.

Начинался день. Я уже различал предметы. Я убедился, что был довольно далеко от жилища Элеоноры, Я рисовал себе ее волнение и торопился, поскольку позволяла мне усталость, когда встретил верхового, которого она послала на поиски за мною. Он рассказал мне, что вот уже одиннадцать часов, как она находилась в самом сильном страхе, что, с'ездив в Варшаву и об'ехав окрестности, она вернулась к себе в невероятной тревоге, и что все крестьяне были разосланы на поиски. Сначала этот рассказ наполнил меня мучительным нетерпением. Я сердился, что по вине Элеоноры находился под неприятным надзором. Напрасно я повторял себе, что единственной причиной этого была ее любовь. Но была ли эта любовь также и причиной всего моего несчастья? Однако, я подавил в себе это чувство, за которое упрекал самого себя. Я знал, что она встревожена и страдает. Я сел на лошадь и быстро проехал разделявшее нас расстояние. Она встретила меня с восторгом. Я был растроган ее волнением. Наш разговор был кратким, потому что вскоре она вспомнила, что мне нужен отдых. И я оставил ее, по крайней мере на этот раз, не сказав ничего, что могло бы опечалить ее сердце.

Глава восьмая

Наутро я проснулся, преследуемый теми же мыслями, которые волновали меня накануне. В следующие дни мое волнение удвоилось. Элеонора напрасно пыталась проникнуть в причину его: на ее нетерпеливые вопросы я отвечал сдержанно и односложно. Я замыкался от ее настойчивости, слишком хорошо зная, что за моей откровенностью последует ее печаль, а что печаль ее принудит меня к новому притворству;

Обеспокоенная и удивленная, она прибегла к помощи одной из своих подруг, чтобы раскрыть тайну, в сокрытии которой она меня обвиняла. Сама желая ошибиться, она искала факты там, где было только чувство. Эта подруга говорила со мной о моем странном настроении, о моем старании уничтожить всякую мысль о длительной связи, о моей необ'яснимой жажде разрыва, о желании одиночества. Я долго слушал в молчании. До сих пор я еще никому не говорил, что не люблю больше Элеонору, мои уста противились этому признанию, которое казалось мне предательством. Однако мне захотелось оправдаться. Я рассказал свою историк? сдержанно, очень хвалил Элеонору, признавал всю непоследовательность моего поведения, об'яснял их трудностью нашего положения и не позволял себе ни одного слова, которое могло бы ясно показать, что истинная трудность заключалась с моей стороны в отсутствии любви. Женщина, слушавшая меня, была взволнована моим рассказом. Она увидела великодушие в том, что я называл слабостью, несчастие - в том, что я называл жестокостью. Те же самые об'яснения, которые приводили в ярость страстную Элеонору, убеждали ум ее беспристрастной подруги. Мы так справедливы, когда не заинтересованы! Кем бы вы ни были, никогда не сообщайте другому тревоги вашего сердца. Только сердце может быть собственным защитником, оно одно видит свои раны. Всякий посредник становится судьей, он разбирает, он заключает, он видит равнодушие, он признает его возможность, он считает его неизбежным, прощает его благодаря этому и, к своему изумлению, находит его законным в своих глазах. Упреки Элеоноры убедили меня в том, что я был виновен. От ее защитницы я узнал, что я был только несчастен. Я увлекся полной исповедью своих чувств. Я сознался, что испытывал к Элеоноре чувство преданности, симпатии, жалости, но прибавил, что любовь не играет никакой роли в тех обязанностях, которые налагал я на себя. Эта истина, скрытая до тех пор в моем сердце и которую я всего лишь несколько раз открывал Элеоноре в волнении и гневе, получила теперь в моих глазах больше действительности и силы, только благодаря тому, что другой сделался ее хранителем. Это большой шаг и шаг непоправимый, когда мы вдруг, перед глазами третьего человека, обнаруживаем сокровенные изгибы нашего интимного чувства. Свет, проникший в это святилище, утверждает и завершает то разрушение, которое ночь окутывала своими тенями. Так тела, заключенные в гробницах, часто сохраняют свою первоначальную форму, пока внешний воздух не охватит и не превратит их в прах.

Подруга Элеоноры ушла. Я не знаю, какой отчет она дала ей о нашем разговоре, но, подходя к гостиной, я услышал очень возбужденный голос Элеоноры. Заметив меня, она замолчала. Вскоре она на разные лады стала высказываться в общих выражениях, в которых сквозили отдельные нападки на меня.

- Нет ничего более странного, - говорила она, - как усердие некоторых друзей. Есть люди, стремящиеся защищать ваши интересы для того, чтобы лучше изменить вам. Они называют это привязанностью. Я бы предпочла ненависть.

Я понял без труда, что подруга Элеоноры приняла мою сторону против нее и вызвала этим ее раздражение, так как, невидимому, не сочла меня достаточно виновным. Я почувствовал себя более уверенным, найдя поддержку против Элеоноры.

Несколько дней спустя, Элеонора пошла еще дальше. Она была совершенно неспособна владеть собой. Как только ей казалось, что ей есть на что сетовать, она шла прямо на об'яснение, не щадя себя, не рассчитывая, и предпочитала опасность разрыва принуждению скрывать. Обе подруги расстались, поссорившись навсегда.

- Зачем впутывать чужих в наши интимные споры? - сказал я Элеоноре. Разве нам нужно третье лицо для того, чтобы понять друг друга? А если мы уже

- Вы правы, - отвечала она, - но это ваша вина. Прежде я не обращалась ни к кому, чтобы найти дорогу к вашему сердцу.

Вдруг Элеонора об'явила о намерении изменить свой образ жизни. Из ее речей я понял, что она приписывала терзавшее меня недовольство тому одиночеству, в котором мы жили. Она исчерпала все ложные об'яснения прежде, чем решиться принять истинное. Мы проводили вдвоем монотонные вечера в молчании и недовольстве, - источник долгих бесед иссяк.

Элеонора решила пригласить к себе дворянские семьи, жившие по соседству или в Варшаве. Я легко предвидел препятствия и опасности ее попыток. Родственники, оспаривавшие ее наследство, узнали о ее прежних заблуждениях и распространили о ней множество разных сплетен. Я трепетал при мысли об унижениях, которым она шла навстречу, и старался отговорить ее от этой затеи. Мои доводы оказались бесполезными. Я оскорблял ее гордость своими опасениями, хотя и выражал их с осторожностью. Она предположила, что я был смущен нашими отношениями, потому что ее существование было двусмысленным, и стала еще более стремиться завоевать почетное место в свете. Ее усилия имели некоторый успех. Богатство, которым она владела, красота, лишь слегка тронутая временем, самые слухи о ее похождениях - все это вызывало любопытство. Вскоре она увидела себя окруженной многочисленным обществом, но ее преследовало тайное чувство смущения и беспокойства. Я был недоволен моим положением. Она воображала, что я был недоволен ее положением, она волновалась, чтобы выйти из него. Ее страстное желание не позволяло ей делать расчеты, ее ложное положение придавало неровность ее поведению и поспешность ее поступкам. У нее был верный, но не широкий ум: верность была извращена пылкостью ее характера, а узость мешала ей увидеть способ, наиболее искусный, и охватить оттенки, наиболее тонкие. Впервые в жизни у нее была цель, и благодаря тому, что она устремилась к ней, она не достигла ее. Какие неприятности выносила она, не сообщая мне о них! Сколько раз я краснел за нее, не имея сил сказать ей об этом! Понятие порядочности у людей таково, что я видел ее более уважаемой друзьями графа П. в качестве его любовницы, чем теперь ее соседями в качестве наследницы большого состояния, окруженной своими вассалами. То надменная, то просящая, иногда предупредительная, иногда обидчивая, она хранила в поступках и словах какую-то бурность, разрушающую уважение, зависящее только от спокойствия.