Среди стихий - Александр Берман

На следующую зиму я отправился в горы Приполярного Урала, чтобы пройти еще никем не хоженым перевалом.

Теперь нас было шестеро парней. Четверо были старше меня, а знал из них я лишь одного - Толю Козлова (мы потом ходили с ним еще раз).

Приполярный не Кольский: мороз, расстояние, безлюдье...

Ехали мы из Москвы в общем вагоне, спали на третьих полках. Было жарко, душно. Приехав на станцию Кожим, заночевали на полу в какой-то брошенной конторе, а утром, сваленный тяжелой простудой, я не мог встать на лыжи.

Мы договорились, что ребята пойдут вперед по тракторной дороге и будут ждать меня в горах, на ручье Джагал. Три дня я выздоравливал, а на четвертый залез в кабину трактора. Ребята радостно встретили меня. В нашей палатке топилась печь, и было тепло.

На следующее утро, распределив груз по рюкзакам, мы вышли в горы. Мой рюкзак весил больше, чем я мог нести в тот день, но сказать об этом я не сумел. Я мог бы сказать Толе, но он был нагружен больше всех. Я медленно шел впереди, медленнее, чем надо. Все молчали. Мы шли.

Давно остались внизу последние деревья, потянуло с перевала ветром. Один из парней сказал, что выше идти нельзя, что ветер "прихлопнет нас".

Я очень устал и был раздражен. Я сказал ему, что "не прихлопнет", сказал, чтобы он не трусил... Я пренебрежительно сказал человеку "не трусь", когда ему действительно было страшно, - глупее и бестактнее поступка я надеюсь не совершить за всю жизнь.

Парень стал мне врагом. Уязвленное самолюбие теперь диктовало ему слова и поступки. Тяжелое настроение воцарилось в группе.

Идя без меня три дня по лесной дороге, ребята копали глубокие ямы в снегу и ставили в них палатки. А теперь мы вышли в безлесье, и я настаивал, чтобы ставить палатку на ровном, уплотненном ветрами снегу и, выпиливая снежные кирпичи, строить ветрозащитную стену. Но в поземку и холод человеку инстинктивно хочется зарыться в снег, и ребятам тоже хотелось зарыться.

Сколько я ни старался, убедить их не мог. Мы шли по безлесной долине, избитой ветрами, со снегом, твердым, как мел. Мы откапывали для палатки яму, а стену ставили вплотную к палатке. К утру палатка вмерзала в снег. Часами мы освобождали ее, обмороженными пальцами распутывали веревки, скатывали брезент в огромный нелепый тюк и волокли по очереди тридцатикилограммовую его тяжесть. И при этом были чужими, замкнутыми в себе людьми.

Поход потерял смысл. Но, прежде чем понять это, мы успели уйти далеко. Настигала усталость холода. Обиженного на меня парня она привела в состояние бесконтрольной тоски и злобы.

Мы подошли к хребту, за которым был предполагаемый перевал. Были продукты, была сила в ногах, погода пускала нас вперед, но мы повернули назад. Нельзя было идти дальше. Надо было скорее бежать к людям, к домам, к поездам.

Горы были теперь не для нас.

И опять зима. И станция Кожим. И ручей Джагал. На этот раз в моей группе было трое из Архангельска, трое из Саратова - я познакомился с ними летом, когда ходил на байдарке по северным рекам, - и двое москвичей. Нам хорошо было вместе, и, хотя мы не виделись уже много лет, я убежден: уляжется суета, и мы неизбежно встретимся.

На Джагале "сели в пургу". Палатку скоро завалило толстым слоем снега, придавило, сжало. Влага от дыхания оседала на стенках и стекала вниз. Было так тесно, что нельзя было лежать на спине.

На четвертые сутки пурга стихла. Вечер наполнил горы морозом и тишиной. Мы не стали ждать дня, вышли в ночь, чтобы взять очередной перевал. После долгого лежания в сырости и тесноте мы шли подряд двенадцать долгих ночных часов. Перевал этот я уже знал. Ребята шли за мной в темноте и падали молча на снег по команде "Привал!".

Мы взяли тот перевал и спустились в лес близ реки Нидысей. Развели наконец костер и пили чай сколько хотели.

Лишь позже я понял, как тяжело было ребятам идти всю ту долгую ночь и как глух я был к этому, гонимый желанием взять перевал.

Лабиринт хребтов и отрогов, белых безлесных долин массива горы Манарага был полон суровой красоты и таинственности. Мы вошли в него с севера и пересекли несколько хребтов. Где-то рядом теперь был ручей, пропиливший вход в цирк, стена которого поднималась до самой вершины горы Манарага.

Но пурга тут как тут. Она затопила долину, и не видно уже ничего. Мы свалились в лес, разожгли костер.

И тогда, может быть впервые, я отчетливо узнал, что горы ничто без людской радости. Несмотря на пургу, был у нас тихий, радостный вечер, и появлялись из рюкзаков тайком припасенные сладости, подарки. Были кругом дорогие мне люди... Бог с ним, с перевалом...

А утро одарило нас ясной погодой. Мы увидели над собой гору Манарагу. И, схватив рюкзаки, бросились снова вверх. Вот ручей - ворота к цирку. Вот северная стена Манараги, и среди каменной черноты чистым снегом белеет наш перевал.

Но опять пурга возвращается, стеной идет на нас, не хочет пустить к перевалу. Лезть наверх, когда видно, как идет на тебя заряд пурги и горизонт топят тучи?..

- Ребята, вот перевал, вот он!

Они шли за мной, улыбались. Улыбались!

Связались веревками. Мы впереди с Сашей, Борис - замыкающим.

Взят перевал!

И мы решаем здесь ночевать - прямо на перевале, на широкой его седловине.

Пурга залепляла вырезы масок, леденели ресницы, но мы резали и резали большие снежные кирпичи и ставили защитную стенку. А потом палатку ставили одни на оттяжках висели, а другие крепили их снежными блоками.

И уже в палатке горит свеча. Мы лежим в сухих мешках. Примусы варят еду. Уголок тепла, уюта среди сотен километров пурги.

Да, здесь перевал, но зачем бы он нам, если бы не этот вечер!..

Мы в тот год заканчивали институты и назвали наш перевал "Студенческим". Он виден с севера плавной белой седловиной в стене массива Манараги, восточнее главного гребня.

Потом, в Москве, мне снились белые-белые горы и дорога из плотного снега, а по долинам шли снежные яхты. Мне снился запах снега, когда нарезаешь пилой кирпичи для стенки и ветер сыплет в лицо снежные опилки.

Мне снилась свежесть этого снега в прокуренной больничной палате: я "сломался", спускаясь по трассе на горных лыжах. Я висел на скелетном вытяжении полтора месяца.

Читал письма ребят. Гипс еще не был снят, когда ребята усадили меня в байдарку и вывезли в затопленный половодьем подмосковный лес.

А я уже ждал зимы.

В следующий раз мы прошли по самому хребту, не спускаясь в долину, в лес. Мы провели выше границы леса двенадцать дней подряд, и половину из них под пургой.

Одежда теперь была хорошо приспособлена к пурге. На голове и шее шерстяной подшлемник, сверху лыжная шапка и капюшон штормовки, на капюшоне кожаная маска с тремя вырезами: для дыхания и для глаз. Маска плотно прилегает к лицу, перекрывает край капюшона, она туго притянута резинками, которые охватывают затылок. Глаза защищают горнолыжные очки.