Демоны ночи - Алексей Атеев

Павел полностью запутался в своих рассуждениях, мысли его смешались, и он заснул.

ГЛАВА 4

Оставим пока в покое подающего надежды журналиста Павла Мерзлова. Пусть себе почивает на продавленной тахте и видит сны, сладкие и ужасные одновременно, и обратимся к другому действующему лицу нашего повествования.

Никифор Митрофанович Бурышкин, о котором пойдет речь, являлся личностью, во многих отношениях весьма примечательной. Проживал он в самом центре столицы, в огромной коммунальной квартире, не расселенной до сих пор лишь потому, что дом, в котором она находилась, должны были вот-вот снести. Часть жильцов уже получила новое жилье, оставались лишь самые стойкие или хитрые.

Для Никифора Митрофановича бытовые условия не имели особого значения, но покидать Центр он категорически не желал. Пока что он обитал в полупустой квартире и уезжать из нее никуда не помышлял.

Довольно пестрая жизнь, о перипетиях которой свидетельствовали многочисленные фотографии, украшавшие стены его комнаты, отличала данного индивида от серой массы совслужащих. Эти несколько запыленные картинки в старомодных рамочках действительно производили впечатление на неподготовленного гостя. Например, Бурышкин в группе военных «с большими звездами» (единственный, между прочим, штатский), среди которых выделяется осанистый маршал Жуков. Или вот: Никита Сергеевич Хрущев в гуще «народных масс», на заднем плане Бурышкин. Первый космонавт Юрий Гагарин в окружении пионеров сажает дерево, неподалеку все тот же Никифор Митрофанович. Известные актеры, певцы, шахматисты (Михаил Таль) и даже знаменитый клоун Олег Попов – все они в разное время общались с Бурышкиным, или же он находился поблизости от них. Были ли эти многочисленные снимки настоящими? Вопрос оставался открытым. Сам же хозяин, когда его спрашивали, где он снимался с той или иной знаменитостью, хранил многозначительное молчание, намекая чуть ли не на государственную тайну.

Кем же являлся этот загадочный человек? Работником спецслужб? Телохранителем? А может, иностранным разведчиком? Ни то, ни другое, ни третье… Специальность у Никифора Митрофановича была самая мирная – дантист. Да-да, зубной врач! Вернее, техник. Но какой! Таких специалистов – поискать. Умелец! Бывало, такой бюгель «смастрячит» – любо-дорого смотреть. И народ, конечно, ценил мастерство. Поэтому и пускали туда, куда простому смертному путь закрыт.

Конечно, зубников на свете немало, да и подлинные умельцы встречаются не так уж редко. И амбициозных среди них хватает. Но амбиции у Бурышкина имели особое свойство. Он постоянно стремился в высшие сферы, в круг, так сказать, «небожителей». Не было для Никифора большего удовольствия, чем попасть в объектив какого-нибудь известного или не очень фотомастера. И не просто попасть, а чтобы неподалеку имелась важная персона.

Нет на свете такого человека, у которого хоть раз в жизни не болели зубы. Поэтому фотографы охотно делились с Никифором отснятым материалом.

Бурышкин родился здесь же, в Москве, незадолго до войны. Родословную свою он выводил от известных московских купцов-мануфактурщиков, но скорее всего являлся просто их однофамильцем. Отец, служивший в Моссовете в небольшой должности делопроизводителя, но бывший членом ВКП(б), в тридцать седьмом, когда Никеше стукнул всего годик, загремел в лагеря, опять же благодаря громкой фамилии. Неизвестный ревнитель «чистоты рядов» настрочил анонимку, в которой обвинил Никешиного батяньку в связях с парижской эмиграцией и сокрытии непролетарского происхождения.

Из партии отца вычистили, а вскоре и посадили. При этом мать как работала на секретном Гознаке мастером, так и продолжала там работать.

Отец вернулся домой в конце пятьдесят третьего. К тому времени Никеше стукнуло шестнадцать. Ничем особым среди сверстников он не выделялся. Учился средне. Закончил семилетку, подался в ремеслуху получать профессию печатника. Мать посоветовала.

Отличали Никифора от дворовых приятелей его «золотые руки». За что бы паренек ни взялся, все у него получалось. Предложит, к примеру, в школе учитель труда изготовить самостоятельно в подарок матерям или сестрам к Восьмому марта шкатулки. Большинство поковыряется пару вечеров, да и бросит. Отдельные ребята доведут дело до конца, но уж больно убогие у них изделия получаются. Все вкривь и вкось. Учитель только морщится. Зато Никеша сотворит вещицу – хоть в музей ее отдавай. Выпилит лобзиком все завитушки орнамента с величайшим тщанием. Лаком покроет – загляденье! Учитель его всегда в пример ставил. Но шкатулки очень скоро перестали интересовать Никешу Бурышкина. Юному умельцу требовались вещи посерьезнее.

Однажды в руки Никифора попал поломанный «наган». Война кончилась не так давно, и подобного хлама у ребятишек водилось – хоть отбавляй. Тем более далеко за военными железками ходить было не нужно. Поезжай в Ельню и поройся в полуобвалившемся окопе.

В ремеслухе имелась хорошая слесарная мастерская, а наш «Кулибин» быстро овладел азами специальностей токаря и фрезеровщика. «Наган» он довольно быстро починил и продал знакомому хулигану, выручив приличные деньги. Однако очень быстро смекнул, что легко может изготавливать подобные «игрушки» самостоятельно. На третьем стволе «кустарь-одиночка» попался. Присутствовавший на суде отец только горько кивал головой. «Эх, сынок, – сказал он напоследок, – не знаешь ты, куда идешь. Хапнешь горя… Хотя, может, это и к лучшему. Как говорится: «от тюрьмы да от сумы…» Раньше сядешь – раньше выйдешь».

Получив срок, Никифор, нужно заметить, не особенно расстраивался; и правильно делал! Именно «на киче»[3] он овладел профессией зубного техника, выведшей его в люди и сделавшей в определенной степени знаменитым. Приобщил толкового парнишку к стоматологическому поприщу некий пожилой кишиневский еврей, отбывавший наказание за незаконные сделки с драгметаллами. Старец по кличке Лева Жид был великим докой по части протезирования. В лагерях, по причине плохого питания, зубы у людей портятся значительно быстрее, чем на воле. К тому же в соответствующих кругах существовала мода на коронки, так называемые «фиксы». Для разной мелочи: «битых фраеров»[4], «бакланов»[5] и прочей «шестерни» фиксы изготовлялись из дешевых заменителей, всяких там латуней и рандолей, а то и просто из нержавейки. Но настоящий, авторитетный вор, в соответствие рангу, должен был иметь только «рыжую», то есть золотую, коронку, и желательно не одну.

Лева Жид благодаря своей профессии в лагере жил припеваючи, пользовался уважением, его никто не смел обидеть. Однако через пару лет он должен был освобождаться. Приметив сметливого Никешу, Лева некоторое время присматривался к нему, а потом помаленьку стал посвящать в секреты своего ремесла. Довольно быстро Бурышкин освоил навыки профессии, а вскоре мастерил коронки не хуже своего учителя. Вначале многоопытный Лева относился к Никифору с некоторой настороженностью, но, увидев, что его ученик хоть и «хитрован», но не «гнилой», проникся к нему отцовскими чувствами. «Ты, Никешка, – говорил он, – как откинешься[6], приезжай до меня в Кишинев. Здесь, в лагере, так, чепуха. Нормальной вещи не сработаешь, а там у меня своя мастерская…» Никифор так и поступил. Именно в Кишиневе он достиг совершенства в своем деле, однако солнечная Молдова не стала для Бурышкина временным «портом приписки». По прошествии нескольких лет он вернулся в Москву. Молва о золотых руках бежала впереди мастера. От клиентуры не было отбоя, однако не материальная выгода была стимулом для Никифора. Он жаждал славы совсем в иных сферах. Вначале стремился сблизиться с разными знаменитостями. Его благосклонно допускали к телу, а чаще просто снисходительно терпели, как терпели и других нужных людей: парикмахеров, портных, ювелиров, заведующих гастрономами и промтоварными базами. Никифор, человек амбициозный, а значит, и самолюбивый, очень скоро понял, что никогда не встанет на равную ногу с каким-нибудь захудалым певцом, третьестепенной балеринкой и тем более генералом или космонавтом. Нужно прославиться самому. И не чудесами зуботехники, а чем-нибудь необычным, интригующим, недоступным пониманию большинства…