Плыви, кораблик! - Сергей Александрович

— Дорогая Анна Николаевна! От имени всех тимуровцев нашей школы, — громко и чётко начала Лена, — поздравляем вас с праздником...

— А какой это праздник у старухи? — громким шёпотом спросил Фёдор жену, прежде, чем Лена успела закончить. Валентина пожала плечами. Недоумённо молчали и Саша с Ниной. Только маленькая Вика догадалась:

— С Восьмым марта! — Как раз они на одном из уроков готовили к этому дню подарки мамам. Кто клеил коробочки из цветной бумаги, кто рисовал рисунки. Вика тоже нарисовала на листочке из альбома голубой цветок, над которым, протянув длинные лучи, сияло оранжевое солнце.

— Ёлки-палки! — пробормотал Фёдор. Не то, чтобы он не знал о празднике Восьмое марта. Напротив, каждый год к этому дню у них в таксопарке мужчины скидывались и покупали женщинам цветы — жёлтые мимозы или красные гвоздики, смотря что удавалось достать. Женщин в таксопарке работало мало, и тем приятней было в этот день видеть не суровое, как обычно, лицо диспетчера — громкоголосой Маши Лановой, а с непривычно милостивой, даже кокетливой улыбкой. Букетиков покупали много, не все женщины в этот день оказывались на месте, и оставшиеся неподаренными цветы разбирали кто хотел. Раза два приносил такие букетики Валентине и Фёдор. «Вспомнил!» — говорила в таких случаях Валентина, и трудно было догадаться, рада она вниманию мужа или недовольна, что оказывает он его всего только один раз в год. Но, по-видимому, Валентина всё-таки бывала довольна, потому что потом хвалилась и в своём ателье, и на кухне Нине: «А мой-то цветы притащил!» «Видишь, даже Фёдор и тот Валентину поздравил, а ты!.. » — допекала потом вечером Нина своего долговязого Сашу. «Нинок, я хотел, но замотался. Везде очереди за этими цветами, не подойти. Я тебе в другой день принесу. Ладно?»

Закончив свою поздравительную речь, Лена громким шёпотом скомандовала: «Цветы!», — и какой-то мальчишка — не тот, что шмыгал по коридору с появившейся недавно собакой, а другой, повыше ростом, с веснушками на носу, — преподнёс прозрачный кулёчек с жёлтой мимозой их соседке, старухе Анне Николаевне Полуниной.

Анна Николаевна всё ещё растерянно стояла посреди комнаты, теперь уже с мимозой в руках. И её морщинистые руки, державшие кулёчек, дрожали. Кореньков видел, как они дрожат, почему-то вспомнил, как она, сгорбившись, шла по скользкой дороге, опираясь на палку, и сказал:

— Да вы садитесь.

Анна Николаевна послушно опустилась в кресло.

Прозрачный кулёчек с жёлтыми веточками как бы напомнил им всем, стоящим в дверях, что в их квартире живёт ещё одна женщина. Да, женщина, которая когда-то была женой своего мужа, матерью своего сына и которой вот уже много-много лет никто не дарит цветы. И всем им в этот час стало как-то неловко и перед этой старой женщиной, живущей здесь так близко и так далеко от них, и перед этими мальчишками и девчонками, внезапно появившимися в её комнате. И перед собой. Всем — и Фёдору, и Нине с Сашей. Всем, кроме Валентины и Вики. Но Вика ещё была мала и многого не понимала. А Валентина никогда и ни перед кем не чувствовала себя неловко. Главным в жизни она считала умение протолкаться. Она так и говорила: «Сегодня я протолкалась, и вот... » — торжествующе показывала удачную покупку. Проталкивалась Валентина без устали всегда и везде. В троллейбусе, чтобы занять место раньше, чем на него успеет сесть кто-нибудь другой — безразлично кто. В своём ателье, чтобы получить отпуск на самый лучший летний месяц. Валентина не замечала людей вокруг. Все они были для неё на одно лицо — те, среди которых она должна протолкнуться. Выйдя замуж за Фёдора и оказавшись в квартире по Гвардейскому переулку полноправной хозяйкой, она первым делом передвинула кухонный столик Анны Николаевны к проходу возле раковины, а на его место поставила свой новенький шкафчик. Фёдор смущённо топтался на кухне, не решаясь переставлять соседкин столик. «Да он всегда тут стоял, Валь», — бормотал Фёдор, пытаясь сдержать натиск своей решительной жены. «Ну и что же, — возражала Валентина. — Она одна, а нас двое. А вскорости, может, и трое будет. А старухе всё одно».

Последние годы Фёдор не бывал у соседки, можно сказать, и не замечал её. Прошаркает она иной раз мимо по коридору, и всё. А больше сидит у себя, не поймёшь, жива или мертва. А сейчас, прислонившись к дверному косяку, он смотрел на мальчишку, который, стоя посреди комнаты, читал звонким голосом стихотворение, и вспомнил себя таким же пацаном в этой самой комнате. Нет, он, пожалуй, был тогда помладше, такой, как сейчас их с Валентиной Вика. Тоже был какой-то праздник. Наверное, Первое мая, потому что окно было открыто, и ветер болтал тюлевую занавеску. Занавеска шевелилась и щекотала Фёдора по затылку. Он сидел вон там, у окна. Они всей квартирой часто собирались по праздникам в большой комнате Полуниных — и сами Полунины с сыном Пашкой, и родители Фёдора, и другие соседи Ивантеевы, жившие всем многочисленным семейством в маленькой комнате, где сейчас живут Саша с Ниной. Приносили с собой стулья, хозяйки тащили на покрытый праздничной скатертью стол Полуниных что у кого имелось. Фёдор любил ватрушки с творогом, которые как-то по-особенному пекла Анна Николаевна, и муж Анны Николаевны, Фёдор Алексеевич, смеясь, подмигивал ему: «Ну, тёзка, ударим по ватрушкам!» Давно уже нет на свете ни Фёдора Алексеевича, ни Пашки, ни родителей Фёдора. Разъехались, получив квартиры, Ивантеевы. И они с Валентиной и Викой скоро переберутся в отдельную квартиру, и из тех далёких времён Фёдорова детства останется в этих стенах только старуха Полунина. Фёдор глянул на сухое желтоватое лицо старой своей соседки и опять почувствовал неловкость, как тогда, когда мальчишка вручал старухе мохнатую веточку мимозы. «Ёлки-палки, даже телевизора у неё нету, — подумал он с каким-то чувством вины. — У нас цветной, у Сашки с Ниной чёрно-белый, а у неё никакого. Мы сидим вечером по своим комнатам и смотрим. А она? Что же делает она вечерами-то?»

Пока Валера, Игорь Агафонов и ещё один мальчишка декламировали стихи, входящие в состав монтажа, подобранного Леной, девочкам танцевального кружка надо было подготовиться к своему выступлению.

— А где же переодеваться? — громким шёпотом спросила Оля Дорожко Лену. Лена растерянно оглядела комнату.

— У нас можно, — пришла ей на помощь Нина.

— У нас! Лучше у нас! — почти закричала Вика. Валентина недовольно глянула на дочку, но Вика уже потащила девочек за собой.

— Ой, как тесно! — воскликнула Света, едва протиснувшись за Викой. Мебель в комнате была сдвинута вплотную безо всякого порядка, а на другой половине стоймя стояли тахта, уткнувшись в стену четырьмя ножками, платяной шкаф, ещё два шкафа с полками без стёкол. На столе громоздились обёрнутые в бумагу стулья.

— Это гарнитур для новой квартиры, — пояснила Вика. — Мама достала. Как переедем, сразу поставим всё новое, а это увезём на дачу.

— И у нас такой же гарнитур. Чешский, — сказала Света.

— А у нас югославский, — похвалилась одна из девочек. — Югославский лучше, современней.

Всем войти в комнату было невозможно, девочки толпились в коридоре.

— Я же сказала, можно у нас, — повторила своё приглашение Нина.

Пока девочки переодевались в комнате Нины, мальчишки уже закончили свой монтаж. Игорь Агафонов, читавший стихотворение последним, погладил себя по волосам, потом, словно вспомнив, что ещё не всё сделано до конца, снова опустил руки и поклонился. Кореньков, сидевший на кушетке в обнимку с Дымкой, громко захлопал. Лена строго глянула на Коренькова, но следом за ним захлопали стоявшие в дверях Нина и Саша. Даже старая женщина, всё это время с мрачным видом сидевшая в кресле, несколько раз сложила свои сухонькие ладони. И Лена тоже захлопала.

— А сейчас, дорогая Анна Николаевна, наша танцевальная группа покажет вам фрагмент танца маленьких лебедей из балета знаменитого композитора Петра Ильича Чайковского «Лебединое озеро», — громко объявила Лена. — Только придётся освободить место, — добавила она. Прежде чем Анна Николаевна успела что-либо сказать, Кореньков соскочил с кушетки и, навалившись на стол, повёз его по полу в угол. Игорь Агафонов расправил шнур магнитофона.

— А куда включать? Где у вас розетка? — спросил он Анну Николаевну.

— Розетка? — Анна Николаевна ответила не сразу, тихо, словно через силу выдавливая из себя каждое слово. — Над кушеткой Павлика.

— Где? — не понял Игорь.

— Да вот тут, — показал Кореньков, снова взобравшись на кушетку.

Игорь воткнул вилку в штепсельную розетку, нажал кнопку магнитофона. Звука не было.

— Розетка не работает, — сказал Игорь и оглянулся на Лену. Лене тоже захотелось оглянуться, только она не знала, на кого можно оглянуться ей в этот момент. На хозяйку этой комнаты, их подшефную Анну Николаевну Полунину? Но Лена почему-то робела перед этой мрачной неприветливой старухой. Лена чуть было не оглянулась на Коренькова, который непонятно почему здесь всё знал и вообще вёл себя здесь... Как себя вёл Кореньков, Лена, пожалуй, затруднилась бы сказать. Потому что вёл он себя, как обычно, — вертелся, шумел, вскакивал. И не это удивляло Лену. Удивляло её, что эта мрачная сердитая старуха нисколько не сердится на Коренькова, а, напротив, как бы слушается его. Но тут через комнату прошагал долговязый Саша. До этого дня он тоже не бывал в соседкиной комнате. Здоровался со старухой, если попадалась она навстречу иной раз в коридоре, и проходил мимо, чтобы тотчас забыть о ней. Уж у кого-кого, а у него дел по горло. Нина и та обижается, что в кино с ней раз в два месяца выбирается, к родителям Нинкиным съездить некогда. До чужих ли тут старух! Но сейчас Саша подошёл к старенькой кушетке, взял у Игоря Агафонова шнур, так же, как перед этим Игорь, воткнул вилку в дырочки, потом прижал поплотней к стене розетку и, полуобернувшись к Фёдору, бросил: